Мы были высоки, русоволосы… - Николай Майоров

1937

«Не надо слов. Их много здесь говорено…»

Не надо слов. Их много здесь говорено —Все перебрали, оценили здесь.Ведь жизнь останется навеки неповторенной,Короткой,как оборванная цепь.

1938

«Мне только б жить и видеть росчерк грубый…»

Мне только б жить и видеть росчерк грубыйТвоих бровей. И пережить тот суд,Когда глаза солгут твои, а губыЧужое имя вслух произнесут.Уйди. Но так, чтоб я тебя не слышал,Не видел… Чтобы, близким не грубя,Я дальше жил и подымался выше,Как будто вовсе не было тебя.

1939

«Я знал тебя, должно быть, не затем…»

Я знал тебя, должно быть, не затем,Чтоб год спустя, всему кладя начало,Всем забытьем, всей тяжестью поэм,Как слез полон, ты к горлу подступала.

Чтоб, как вина, ты после долго жглаИ что ни ночь — тобою б только мнилось,Чтоб лишь к концу, не выдержав, моглаОставить блажь и сдаться мне на милость.

Чтоб я не помнил этой тишины,Забыл про сон, про небо и про жалость,Чтоб ни угла, ни окон, ни женыМне на твоей земле не оставалось.

Но все не так. Ты даже знать не можешь,Где началась, где кончилась гроза.Не так солжешь, не так ладонь положишь,Совсем по-детски поглядишь в глаза.

А я устал. За мною столько лестниц.Я перешел ту верхнюю межу,Когда все мысли сходятся на песне,Какой, должно быть, вовсе не сложу.

1939

На реке

Плыву вслепую. Многое не вижу,А где-то есть конец всему и дно.Плыву один. Всё ощутимей, ближеЗемля и небо, слитые в одно.И только слышно, там, за поворотомТорчащих свай, за криками людей,Склонясь к воде с мостков дощатых, кто-тоСухой ладонью гладит по воде.И от запруд повадкой лебединойПройдёт волна, и слышно, как тогдаОбрушится серебряной лавинойНа камни пожелтевшая вода.И хорошо, что берег так далёко.Когда взгляну в ту сторону, едваЕго я вижу. Осторожно, бокомТуда проходит стаями плотва.А зыбь воды приятна и легка мне…Плотва проходит рукавом рекиИ, обойдя сухой камыш и камни,Идёт за мост, где курят рыбаки.Я оглянусь, увижу только телоТаким, как есть, прозрачным, наяву, —То самое, которое хотелоКасаться женщин, падать на траву,Тонуть в воде, лежать в песке у мола…Но знаю я — настанет день, когдаМне в первый раз покажется тяжёлойДоныне невесомая вода.

1939

«Дыша табачным перегаром…»

Дыша табачным перегаром,смежив усталые глаза,я жду последнего ударатвоих ресниц, моя гроза.

Он близок, тот удар. Он близок.Я жду, от счастья онемев,когда ты бросишь этот вызов,вполоборота посмотрев.

И будет он неотразим,великолепен, неминуем, —пощечиной иль поцелуемон мне уж слышится вблизи.

Как ты упрям и привередлив, я жду…Молчанье. Вздохи лишь.Ударь, ударь: опасно медлить,когда над пропастью висишь…Окно и осень. Стены в пакле.Ширяет ветер — лют и храбр…Тобою дни мои пропахли,как стеарином — канделябр.

1938

«Мне снился юг и кипарисы…»

Мне снился юг и кипарисы,косматый берег… а внизуКаскады водопадов вислив одну громадную слезу.

Еще какой-то странный запах,Старик с заснежьем на виске,волн убегающие лапына буром вымокшем песке.

И древний опаленный каменьс резьбой искусного резца,в грудь недр вцепившийся рукамипоследней хваткой мертвеца.

1938

«По какой тропинке — не припомню…»

По какой тропинке —не припомню,только шел я, как идут ко дну.Словно к плахе,было нелегко мнеподходить к забытому окну.

Вот и дом. Цветов встает засада.Белая сыпучая сиреньпротянула руки с палисада —уцепились ветви за плетень.

И не дрогнет за дорогой тополь,не стряхнетхолодный пот росы…И легли в траве высокой тропы,Как плетенья девичьей косы.

1938

Стремление

Мы расходились и опять встречались,писали письма, слали адреса.Над нами звезды робкие качалисьи месяц рыжий с неба нависал.

Гремели поезда на перегонах,ключи разлук глубоко затая,И, не сойдясь, мы в крашеных вагонахвновь разъезжались в разные края.

И все ж метаясь, злобствуя, кочуяпо гулким незнакомым городам,в конце концов, стремлюсь яи хочу япричалить к тем же сбитым берегам.

Пусть в этом городе мне все знакомо,но разве не приятно мне опятьза каждым поворотом, каждым домомзнакомый мир, как в детстве, узнавать…

1938

Стол

Пусть не широк он. В пятнах. Пусть.Но он стоит с таким упорством,что забываешь сон и грустьв уюте мизерном и черством.

С ним по соседству — абажур,который хлопает глазами,когда усталый, я гляжуна стол, заваленный стихами…

1938

«Никто не спросит, не скостит…»

Никто не спросит, не скостит,Не упрекнет обидным словом,Что стол мой пятнами изрыт,Как щеки мальчика рябого.Я спал на нем. Кому-то верил.И писем ждал. Знать, потому,Захлопнув поплотнее двери,Я стал завидовать ему.Живу с опаской. Снов не знаю.Считаю даты. Жду весны.А в окна, будто явь сквозная,Летят, не задевая, сны.Проходят дни, и все короче,Все явственней и глуше мнеПоет мой стол, и чертят ночиРисунок странный на стекле.И в тонких линиях ваянья,Что ночь выводит по стеклу,Так много слез и обаянья,Пристрастья вечного к теплу, —Что я теряюсь и немею.Я нем почти. Почти в снегу.Сказать хочу — и не умею,Хочу запеть — и не могу.

1938

На плоту

Тихо.Скучно.Как в скиту.Машет сумрак черным пледом.И за мною на плотукто-то тенью ходит следом.Связь мочальная на бревнахв слизь размокнет, и тогдастанет слышно,как неровнобьет в прибрежный мол вода.

Я плыву…Тяжелым иломобрастает утлый плот.Слышно, будто по стропиламкто-то ходит взад-вперед.

Оглянусь —и лишь увижу:где маячат фонаригоризонт на пальцы нижеткольца красные зари.

1938

Пушкин

Ты не видел небо Абиссинии, —чахлая российская грозазахлестнула болью синие,крепко загрустившие глаза.и на чем глазам остановитьсяв этом мире, злобном и пустом,Если вся жандармская столицауказует на тебя перстом.Если псы всех тайных отделений,ополчившись в скученном строю,в зверском аракчеевском равненьитопчут жизнь прекрасную твою?… Ты сидишь, кусая злобно перья,а ослабший северный закатпроползает комнатой до двери.День ушел, чтоб не прийти назад!День ушел — и жизнь опять короче:вновь дороги, степи, деревца,и ямщик допеть тебе не хочетэтой песни, грустной до конца.Не на смех ли от царя досталосьюнкерские почести носить?Хоть спросить бы, комкая усталость,много ли тебе еще осталосьсочинять, встречаться, колесить?..

1937

Рембрандт

В таверне дым, в кармане не флорина.Рембрандт ногтями стукает о стол,Любуясь переливами графина,Косым лучом, упавшим на подолКрасотки местной. Пиво на исходе.Матросы просят рому, ну, а ромТеперь у бургомистров только в моде,А моряки привыкли пить ведром.Они сидят, нахохлившись, сутулясь,В своем углу и вспоминают вслухВакханок с амстердамских улиц,Пустых жеманниц, безыскусных шлюх.А старый штурман, отойдя к окошку,Едва держась, как будто невзначайКрасотке, несшей на подносе чай,Жмет с вожделеньем пухленькую ножку.Глухой маньяк, желающий не меньше,Чем этот штурман, в давке, на летуЗа полфлорина амстердамских женщинЛовить, как птиц, порхающих в порту,Глядит, трезвея, зло на моряка…Меж тем Рембрандт, взобравшись на подмостки,Двумя-тремя штрихами с маньякаСухим огрызком делает наброски.Потом идет. Теперь проспаться где бы?Уснув, как грузчик, видит на зареМатросами заплеванное небоИ слышит грусть шарманки во дворе.

1939