Тайна, похороненная в бетоне - Павел Маленёв

ОН, действительно, еще никогда не жил по–человечески. Рос после войны в поселке, где жили зэки, строящие на Волге гидроэлектростанцию. Менял на хлеб через колючую проволоку ножи с наборными ручками из цветной пластмассы, которую он с пацанами добывал на авиазаводе в Дзержинске; зарабатывал на еду рубли цирковыми номерами на Сталинском вокзале в Горьком — лежа на спине, под аплодисменты пестрой вокзальной публики задирал голову назад так, что доставал лицом до пола и брал губами положенные подле его головы бумажные рубли.

Первое нормальное жилье, которое получили его родители, работающие на стройке, — барак, от которого после амнистии уголовников в 1953 году убрали «колючку», первые друзья — внебрачные дети бывших зэков. И развлечения были сродни окружению: он, например, за рубль мог разрезать девчонке на спине пальто или изрубить в гуляш живую кошку. И не один он угодил тогда в детскую колонию. Но это только менты верят, что колония воспитывает, а Юлька, прошедший в ней все круги ада — от момента, как его опустили[61], до довеска в пять лет (за то, что взял на перо короля[62] барака) — вышел из тюрьмы, куда он был переведен по достижению совершеннолетия, злым и беспощадным. И когда сосед по бараку в пьяном буйстве ворвался в отсутствие Юлия в комнату к его родителям и изрубил всю мебель, которую отец–плотник сделал своими руками, он пошел к соседу и зарубил его тем же топором. Так он стал в ИТК «тяжеловозником»: 15 лет валил в тайге лес.

«КАКАЯ честь! — подумал Степлев, когда, выходя с аэровокзала, увидел Киселя, короля этого региона. — Видимо, Режиссер уже позвонил!»

Кисель был на «Тойоте», и они поехали.

В Чечено — Ингушетии Степлев бывал, но не дальше Грозного. И теперь, по дороге в Ачхой — Мартан, с тоской глядел на каменные аулы.

В чайхане Кисель взял письмо, велел ждать и куда–то исчез. Через полчаса чайханщик провел его через двор на летнюю кухню. Здесь сидели Кисель и еще трое, которых он не знал.

— Не будем тратить время, — сказал Кисель и разлил по пиалам коньяк. Когда все выпили, он продолжил: — Ты что же, шакал, в ОВИРе загранпаспортом обзавелся? Из игры решил выйти? На себя работать стал?

Степлев остолбенел. Он думал, что разговор пойдет о сходке, и не был готов к ответу, только сглотнул слюну.

— Молчишь? Куда «дурь» из Израиля сплавил? По нашим каналам?

— Да брось, Кисель! Товар прибыл, как задумано. Режиссер в курсе! — попытался выйти из положения Степлев.

— Интересный ты роман тискаешь[63]! Я тебя не о том товаре спрашиваю, а том, что ты для себя заначил, а потом увел из сарая в санатории! Ты знаешь,

гнида, что после этого шухера[64] чуть не пропал марафет[65] в паке со звездой Давида?! Три месяца Покупатель нервничал! Спасибо Режиссеру — спас положение! — Носок туфли торговой марки «Инспектор» равномерно покачивался, словно говоря о спокойствии ее хозяина, и это вселяло в Степлева еще больше тревоги, чем слова. «Вот тебе и «свалил дерево»! — подумал он, словно в продолжение мыслей, мелькнувших в самолете. — Тут не о наваре с марафета думать надо и не о заграничном побережье, жизнь бы сохранить!».

Король словно прочитал эти мысли:

— Ты знаешь наш закон… Вон, видишь там, у очага, слепого?

Степлев перевел взгляд в угол кухни, где молодой парень с обезображенным ожогами лицом и в темных очках что–то помешивал пахучее и кипящее.

— Этот корявый всем лепит парашу[66], что горел в танке в Афгане и ослеп. — Кисель расхохотался. — А сгорел он на том, что сунул нос, куда не надо. И рад, что только глаз лишился. Ну что, допил коньяк? Сейчас еще чайком побалуемся, а то, видишь, как похолодало! А тебе наш «танкист» малинки[67] нальет! Обратно поедешь поездом и где–нибудь потихоньку уснешь!

Степлев похолодел, поняв, что сейчас слово «малинка» имеет для него зловещее значение, то есть отличное от принятого в этой, их среде, понятия…

ВЕЧЕРОМ к Кейбину на огонек заглянул архитектор Слесарев, друг детства, живший в соседнем доме.

— А-а, сегодня снова съезд будут показывать! — воскликнула Мария, жена Кейбина, увидев соседа. — Коля, Наташа, — обратилась она к детям, — вам сегодня опять придется смотреть черно–белый телевизор в спальной. Дядя Сережа с вашим отцом опять спорить будут, — сказала она и, засмеявшись, спросила: — Вам согреть чайку? — и, не дождавшись ответа, пошла на кухню.

Собственно говоря, Кейбин и Слесарев никогда всерьез не спорили, поскольку имели одинаковый взгляд на вещи, они только обсуждали происходящие события, как бы проверяя друг на друге, правильно ли они их понимают. Но у каждого был любимый конёк: у Кейбина — все, что связано с правопорядком, у Слесарева — внутренняя и внешняя политика в широком смысле.

— Тихо, тихо, смотри! — сказал, толкнув друга локтем, Кейбин, кивнув на телевизор, на экране которого шел репортаж о суде над Чурбановым. — Вот, короста! Она поразила все слои снизу доверху! Это же какую благодатную почву надо было создать, чтобы на ней жировали медуновы, щелоковы, алимовы и прочие! Кричали на весь мир, что заботятся о благе народа, а сами прожирали национальный доход? Только бы вот не по телевизору все это рассказывали, а в письмах по организациям разъясняли.

— Это — чтобы снова гласность была только для избранных? — съязвил друг.

— Ну, хорошо, — согласился подполковник, — хорошо. Но и у гласности должны быть свои границы. Если изо дня в день говорить об этих пакостях, то получится, что у нас раньше ничего хорошего не было!

— Видишь ли, психологи знают свойство сиюминутности информации: она сильно воздействует на сознание лишь во время ее восприятия — когда смотришь телевизор, читаешь газету, слушаешь радио. А потом это воздействие ослабевает. Этим и пользуются те, кто пытается обелить партийно–тоталитарный строй, как Лигачев, например. Дескать, сказали — и забыли! А в это время подсовывают людям старые пилюли. А чтобы эти пилюли вдруг не узнали, прячут их в обертки, да чтоб «покрасивше». Нет, нельзя давать забывать!

— Выходит, по–твоему, что армия, например, станет сильнее, если каждый день начнут иллюстрировать ее жизнь событиями в Тбилиси и вспоминать Новочеркасск? Да, без твердой руки, видишь, какой бардак наступает в стране, преступность растет! Нет, сейчас Горбачеву надо больше на военных опираться!

— Вся беда в том, возразил Слесарев, что наши военные вышли из шинели унтера Пришибеева, а не из шинели Грушевского. Солдаты и офицеры верой и правдой служили, как им казалось, социалистическому строю, а на самом деле — тем самым людям, которых ты сейчас называл. Система общества — вот акула, а все эти медуновы, чурбановы и более мелкие преступники — лишь ее зубы!

— А хотите, я расскажу про самый большой «зуб» акулы, — подключилась к разговору Мария, которая, вкатывая передвижной столик, сервированный чайными приборами, услышала последние слова друга семьи. — Колька сегодня «ловил» радио «Свобода», и там рассказывали, что когда Брежнев летал на своем самолете, то, будто бы, сбивали наши пассажирские самолеты, летящие параллельным курсом. Так сбили самолет с футбольной командой «Пахтакор» — в целях безопасности генсека!

— Черт те что! — растерялся Кейбин. — Ну, «Пахтакор», действительно, разбился, но чтобы так… Враньё! Брешут цэрэушные «радиошестёрки»! Запад хочет развалить Советский Союз и опирается здесь, у нас, на всякую нечисть, которая это перессказывает в очередях… Впрочем, вот доделаю последнее дело и уйду к чертовой матери на пенсию по выслуге лет! — без всякой связи воскликнул он. — Если сейчас так разложены «верхи», то чего ожидать на местах? Мне уже не под силу отличать преступника в галстуке от уркагана!

Отчета с закрытого заседания съезда по телевизору так и не показали. После репортажа о Чурбанове пошел сюжет о курортах Крыма, в котором руководители городов наперебой зазывали к себе отдыхающих, обещая хороший отдых и спокойствие.

КАК и все пожилые люди, бомжи вставали рано. Доставали из своего погреба на завтрак квашеной капусты, соленых огурцов, варили картошку и отправлялись — каждый на свой промысел. Сегодня они поднялись еще раньше. Бородатый из отлучки еще не вернулся, и наставления давал старый щипач. Когда все поели и, как смогли, почистились, он сказал:

— Вы, ребятки, выходите по одному и идите в город разными тропками. Кто помоложе — вот ты, Шавка, и ты, Стёпа, ступайте по обрыву по–над морем,

Полковник и Стылый — возле дач, Маруся — по средней тропке, Сортирщик — по северной. Чтоб в десять часов были на Морской площади! Там вам флаги дадут. А я останусь, за Отцом присмотрю.

— Так курево же кончилось! — сказал Сортирщик. — А всё не сушено.