В паутине - Кир Луковкин

Потихоньку я начал сдавать. Нервы не выдерживали. Однажды на концерте в Сиэтле для каких-то промышленников из высшего света у меня подскочило давление. Фред рвал и метал, а меня скручивало колесом все сильнее, я думал, что отдам концы прямо на том просиженном диване в гримерке, и тогда Фред сказал:

— Ну же, друг, ты должен отработать мои деньги! Соберись.

Внутри будто бы распрямилась пружина, державшая меня в напряжении последний год. Я встал, подошел к нему и заявил, что если сдохну возле микрофона, это будет лично его вина. О кей, говорит. Он готов был на все, лишь бы выпихнуть меня туда.

И я вышел. Меня трясло, но я сжал волю в кулак и честно отыграл три песни, как мог. Я понял, что товар оказался низшего качества, и эти, в костюмах за столиками, тоже это поняли, я видел их кислые физиономии, слышал сдержанные рукоплескания. Отрабатывай наши деньги, читал я в их глазах. Я должен был отыграть еще три трэка по программе, но вместо этого сказал господам и дамам, что представление закончено.

— Маэстро, неужели вы обессилели? — крикнул какой-то паяц с родинкой на щеке и все дружно захохотали. Хохотали они долго, до слез. А я стоял и думал какой же я идиот, что вообще вышел.

— Публика требует зрелищ! — не унимался он, — Помнится, в былые времена вы могли дать прикурить как следует!

Новый взрыв смеха. Отлакированные юнцы, слишком рано испробовавшие все удовольствия, сыны магнатов, разукрашенные в боевую раскраску женщины в вульгарных одеждах, лысеющие вдовцы, отягощенные миллионами, скрюченные под их весом — все они ржали, дико, необузданно, словно подвыпившие грузчики в припортовом кабаке.

— Что же вы молчите, маэстро? — спрашивает у меня этот холуй, и повисает тишина, все впились в меня глазами, все ждут продолжения.

И я решил; прямо там, на этой сцене решил: все. С музыкой покончено.

— Прикурить, говоришь. Сейчас я тебе дам прикурить.

Снимаю гитару с плеча, хватаю ее обеими руками за гриф, хорошенько размахиваюсь и швыряю ее прямо в побледневшую рожу, в самую тютельку. Все это фиксируется камерами, вспышками фотоаппаратов, но мне уже наплевать. Из-за ширмы выпрыгивает Смит, пытается утихомирить меня, но получает смачный фингал под глаз. Публика в смятении, дамы падают на пол. Звон стекла, гитара с треском разбивается об отточенную холуйскую голову.

— Я вам покажу рок-н-ролл! — ору я, все плывет, перед глазами пляшут разноцветные круги.

Видимо я был страшен в гневе. Никто не решался меня утихомирить и я целых десять минут разносил зал торжеств до основания, а потом свалился с гипертоническим кризисом. Очнулся я в больнице, в трубкой, под капельницей, с перебинтованной башкой.

— Круто! — говорит Паук, — Вы настоящий герой.

— Представляешь, они с перепугу вызвали спецподразделение полиции. Об этом потом трубили месяц во всех средствах массовой информации. Потом был суд. Меня принудили возместить солидную сумму, что я с удовольствием и сделал. Никогда не забуду лицо судьи. При всех ваших заслугах в области искусства, говорит, я не могу уразуметь, почему вы отрицаете собственную вину. Что побудило вас совершить подобный поступок? (Они еще хотели впаять мне срок за хулиганство!) За вами сохраняется право хранить молчание.

— Отчего же, я скажу, — говорю, — Моя матушка напутствовала меня ребенком следующими словами: "Не мечи бисер перед свиньями", а я бы добавил: "Даже если они в смокингах". Что тут поднялось, как они ревели, как галдели, просто жуть. Паук стонал от смеха.

— Какая-то часть этих треклятых миллионов все же у меня осталась. И я решил поскорее от них избавиться. Часть бабок я сбагрил в сиротский приют при церкви Святой Магдалины. Ты не думай, что я отношусь к числу жалостливых людей, просто этим деньгам нужно было найти лучшее применение, мне они приносили одни проблемы. Все самые великие благодеяния в истории вершились по чистой случайности, я так считаю. Деньги — это зло.

— И частная собственность тоже?

— Почему ты спрашиваешь? Нет. А, ты наверное думаешь, что я коммунист, — смеется мужик, добивая вторую банку и, уже окосевший, выволакивает третью, — Для меня материальные ценности не играют решающей роли, мне до лампочки, какая сейчас мода, в каком банке больше проценты годовых, это все для меня пустота….

— Но каждому нужно одеваться и на что-то жить! — возмущается Паук. (Он хочет лет через пять купить Рено Меган, бирюзового цвета), — Тем более, если тебе позволяет заработок, зачем отказывать себе в подобных вещах!

Старик смотрит на Паука, пока тот пытается откупорить банку, банка выскальзывает из рук, шлепается на землю, из щели брызжет вспенившееся пиво, прямо на штаны Пауку. Тот тихо матюкается, отряхиваясь.

— Мне нравится что я такой и никакой иначе. Я благодарен Богу за то, что он сотворил меня мной.

Паук явно не врубается, но кивает, мол, понимаю.

— Нет ничего зазорного в том, чтобы иметь комфортабельный особняк за городом и престижную работу, если это делает тебя счастливым, — тыкает он толстым потным пальцем в грудь парню, — У некоторых людей нет выбора: приходится работать, чтобы выжить. Это суровая необходимость. Общество заковывает людей в экономические тиски, люди становятся рабами, придавленными к земле, технология пожирает их, выдавливает из них все человеческое, превращает их в говорящие манекены. Это как, как конвейер. Зарождается это в городах, города — настоящие филиалы преисподней на земле. Да что я разоряюсь, книжки умные почитай и больше меня узнаешь.

— Зачем? Мне и так легко живется.

Мужик смотрит на Паука, смотрит сквозь Паука и отворачивается.

— Расскажите, что было дальше? Вы поселились тут?

— Нет. Я хотел узнать мир. Увидеть континенты. Посмотреть на жителей планеты Земля во всех ее, пусть даже самых дальних уголках. Жизнь дается один раз и надо прожить ее на полную катушку, решил я, накупил всяких виз и паспортов, и погнал бороздить широты. Путешествуя по странам, понимаешь, насколько все-таки наш мир ничтожен в космических масштабах. Я словно на разных планетах побывал, столько я видел культур и цивилизаций. Мы все похожи, но мы настолько разные, что порой становится страшно, как умещаемся здесь, каким чудом. Зачем нам летать в космос, если о самих себе мы практически ничего не знаем? Мы — сами себе инопланетяне.

Паук громко зевает:

— Я сейчас, — быстро встает и на задний двор, в кабинку. Там он решает, что пора и честь знать. Мужик его порядочно утомил. Вернулся, встал на против него и говорит напоследок:

— У меня к вам два вопроса. Один глупый, а второй по делу.

— Задавай один вопрос, коли не шутишь.