Прохождение тени - Ирина Полянская

Я думала о ее глазах -- что они видят и видят ли они вообще, мне захотелось подсмотреть, что это за сны она смотрит с прилежностью первой ученицы, что там ей еще показывают, кроме авантюрных приключений, свадеб, смертей... Может, сила ее взгляда такова, что под ним, как под микроскопом, с бешенством инфузорий размножается какая-то недоступная моим глазам реальность? Может, сила ее взгляда такова, что настоящие герои подымаются из книг и живут у нее за стеною, в сумерках неслышно перебегая в другие тома, переложенные июлем, августом, октябрем?..

Когда мы допили чай с плюшками, Ольга Ивановна выложила на стол большую папку с тисненой надписью "Music" и осторожно вытрясла из нее горку засушенных растений.

-- Мы с сестрой иногда играем в одну музыкальную игру, которой в детстве научил нас покойный папа, -- объяснила она, разбирая свой травяной сор. -- И я хочу, чтобы мы с вами сейчас сыграли в нее... Я кладу перед вами растение, а вы называете мне музыкальное произведение, которое оно вам навевает. Ну, для начала что-нибудь полегче. Вот, например, лесной колокольчик... -- Она подвинула пальцами к середине стола высохший хрупкий цветок.

-- Романсы можно? -- спросила я.

-- Что угодно.

Мы с Коста почти одновременно произнесли:

-- "Колокольчики мои, цветики степные..."

-- "Однозвучно звенит колокольчик..."

-- А если включить ассоциативное мышление? -- не удовлетворилась Ольга Ивановна.

-- "Колокола" Рахманинова... -- подумав, сказал Заур.

-- Ария Марфы из "Царской невесты"... -- внесла свою лепту я.

-- Молодцы. -- Ольга Ивановна подвинула к нам березовую сережку.

-- "То было раннею весной..." -- сказал Теймураз, поднеся ее к большим и страшным линзам своих очков.

-- Четвертая симфония Чайковского... -- добавила я.

-- И "Снегурочка", -- заключил Коста.

Следующее растение было мне неизвестно, и я спросила, что это.

-- Мирт, -- объяснила Ольга Ивановна, -- растет у нас на Кавказе.

-- Вокальный цикл Шуберта, -- немедленно сказал Коста.

-- "Жизель"... -- вспомнила я.

-- Приятно с вами беседовать, -- прокомментировала Ольга Ивановна и выложила на середину длинный листок ивы.

-- "Песенка Дездемоны", Россини... -- сказала я.

-- "Ни слова, о друг мой, ни вздоха..." -- подхватил Коста, услышав, что за растение перед ним.

-- Наконец, выход розы, -- объявила Ольга Ивановна. -- Вот ее лепесток...

-- "Фонтан любви, фонтан живой..." -- быстро произнес Коста.

-- "Иоланта"... -- добавила я.

-- А это? -- Ольга Ивановна выложила еловую шишку.

-- "Елка" Ребикова... -- выпалил Коста.

-- "Щелкунчик"... -- сказала я.

-- Никто еще не приписывал так много Чайковского простому гербарию. Любимый композитор? -- иронично осведомился Коста, повернув голову в мою сторону.

-- Вас это чем-то не устраивает? -- произнесла я.

-- В той же степени, в какой самого Петра Ильича не устраивала величественная старуха фон Мекк, -- улыбаясь, туманно объяснил Коста, -- она желала бы засветиться не только на Четвертой симфонии, но и на всей его музыке. Что поделаешь, узурпаторша! А Петр Ильич в свою очередь узурпировал музыкальные вкусы слушателей. По моим наблюдениям, любители Петра Ильича, кроме него, никакой музыки не признают... Если их спросишь о современных композиторах, то они обычно называют пьяницу Скрябина...

-- Очевидно, это ваша багажная ария, -- предположила я.

-- Багажная? Что это значит?

-- Второразрядные итальянские певцы брали с собою на гастроли арии, перегруженные фиоритурами, чтобы блеснуть перед слушателями, -- ядовито ответила я.

Ольга Ивановна сделала мне страшные глаза и даже взяла за руку, чтобы я не спорила со слепым. Я вырвала руку.

-- Все вы врете, -- продолжала я, -- потому и не желаете петь хором. Хор может заглушить ваши заносчивые фантазии...

Коста расхохотался, и моя злость тут же улетучилась. Я тоже рассмеялась. Наш разговор имел такое же отношение к музыке, как прилипший к подошве лист -- к ходьбе пешехода. Мы говорили о чем-то другом, и достаточно хорошо поняли друг друга.

-- Что ж, друзья, теперь будем слушать музыку... -- Ольга Ивановна принялась убирать свой гербарий в папку. -- А вы умничка, -- милостиво сообщила она мне.

Я оглянуться не успела, как они окружили меня и взяли в плен, превратив в полномочного представителя и посла своей маленькой державы, опутали густой сетью подробностей быта, которыми, не будь их, можно было бы пренебречь: не заводить никакого хозяйства, жить налегке и натощак... Слепые незаметно для моего зрячего глаза заманили меня на свою территорию, вытряхнули мою косметичку и, превратив ее в общий кошелек, ловко, как карманники, всучили ее мне обратно уже в качестве казны некоего теневого государства, призвав к порядку мою обычную расточительность и сделав из меня ревностного эконома, который обязан накормить ораву захребетников. Они не просто познакомили меня со своими спартанскими порядками, но потихоньку распространили их на мое существование. Прожив всю жизнь или большую часть своей жизни в тесных, назубок затверженных границах в пространстве, ползая по нему, как мухи вниз головой, подушечками пальцев, они сузили его и для меня и урезали меня во времени: стоило опоздать на их ужин, как они наперебой совали мне в руку свой будильник без стекла с голыми стрелками -- этим временем слепых, мчавшимся, словно автомобиль без ветрового стекла, сквозь бушевавшую вокруг жизнь, и я настолько уже была заморочена ими, что мне в голову не приходило щелкнуть выключателем в этих сумерках, где они передвигались бодро, будто обретшие зрение, вдвое бодрей оттого, что лишили его меня. Я научилась на ощупь определять на часах минуты опоздания и степень своей вины. Как опытные сатрапы, они знали: чтобы добиться от раба послушания, надо вызвать в нем чувство вины.

Случалось, я предупреждала их, что сегодня вечером приглашена в гости и пусть они ужинают без меня. Коварное молчание следовало в ответ. Я начинала дергаться, как стрелка на их часах.

-- Вы что, без меня бутербродов себе сделать не можете? Чайник не сумеете поставить?

Из потемок тянулись один за другим лицемерные голоса:

-- Ножи острые, ты их отдала наточить, и теперь они как бритва, -канючил Женя, самый открытый и общительный из них.

-- Я позавчера поскользнулся на кухне на картофельных очистках, чуть не упал, -- несчастным голосом сообщал Теймураз, поправляя свои бесполезные очки, помогающие ему только днем.

-- А каково было б упасть с горячим чайником? -- ехидно сочувствовал ему зануда Заур.

-- Но ты иди, иди, мы как-нибудь обойдемся... -- плачущим голосом заключал Коста, зная наперед, что этой картины не снести моей совести: слепые, да еще и голодные.

Я отправлялась в гости. Но как только начинало темнеть, я всякую минуту, как Золушка, поглядывала на стрелку нормальных человеческих часов. Единственное темное окно их комнаты посреди нашего пятиэтажного, ярко освещенного по вечерам общежития притягивало меня. Глубокая, двойная ночь за их окном, и они, ютящиеся по ее углам на своих кроватях, как на утлых суденышках посреди бушующей тьмы, -- голодные. Я вдруг вскакивала и без объяснения причин бежала в общежитие, мчалась через мост, заполненный гуляющей молодежью, увертываясь от протянутых рук заигрывающих парней, уже отыскивая взглядом это темное, ущербное посреди общего праздника света и молодости окно, за которым притаились, поджидая меня, мои слепые товарищи, чутко прислушиваясь к шагам в коридоре, и не успевала я войти, как они язвительно совали мне под нос будильник и с хорошо разыгранной обидой в голосе заявляли, что масло у них давно кончилось...

-- Не давно, а сегодня утром, -- огрызалась я, -- а вот деньги у меня действительно кончились.

-- Да-а? -- деланно удивлялись слепые. -- А вроде как два дня назад скидывались...

Потихоньку накаляясь, я начинала отчитываться в каждой истраченной копейке. Казалось, они с удовольствием слушали, как напитывается обидой мой голос. Они ясно слышали в нем трещинку сомнения: может, я и вправду не слишком рачительно использовала доверенную мне сумму? Этого они и добивались -- сомнения, легкой утраты почвы у меня под ногами, зябкого смущения. С наслаждением впитав это своими чуткими ушами, они свешивали ноги с кроватей и доставали из тумбочек и сумок свои кошельки...

Странное чувство охватывало меня, отвлеченное от происходившего вокруг: мне начинало казаться, словно сейчас слепые вместо бумажных купюр с портретом вождя положат мне в ладонь ракушки, как имеющую хождение в их теневом государстве валюту, и я отправлюсь с ними в магазин, твердо уверовав в ее конвертируемость, и там, при свете дня, мне сообщат, что зимбе и каури уже несколько веков как не в ходу, тем более на нашем континенте, и я стану извиняться, просить, чтобы мне отпустили хотя бы пачку маргарина, объяснять, что ошибка произошла из-за того, что в той комнате, где мне их всучили, никогда не восходит солнце, словно там живет вконец обнищавшая семья с наглухо заколоченными для тепла окнами. Я там давно живу на ощупь, но передвигаюсь не так уверенно, как они, -- все время боюсь, что меня ненароком опрокинут вместе со стулом или попадут пальцем в глаз, они ни в чем не хотят пойти мне навстречу, делают вид, что свет никому не нужен, хотя он нужен мне, командуют мною как хотят и сводят со мною счеты за то, что при свете дня я ими командую...