Исповедь королевы - Виктория Холт

Монсеньор де Бретей был на моей стороне. Он сделал знак кардиналу пройти к двери, которая была открыта в Салон часов. По случаю праздника в нем было много народа, присутствовали все члены двора, некоторые находились в Ой-де-Беф, другие в длинной галерее, в зале совета и в государственных покоях.

Бретей громким голосом отдал капитану личной охраны необычную команду, эхом отразившуюся в зеркальной галерее: «Арестуйте кардинала де Рогана».

Я торжествовала победу, была ослеплена ею.

— Теперь, — сказала я, — вопрос решен. Будет доказано, что этот безнравственный человек является мошенником, и он понесет наказание за все свои грехи.

Я села за письмо к своему брату Иосифу:

«Что касается меня, то мне приятно сознавать, что я не буду больше слышать разговоров об этом несчастном деле».

Теперь я не понимаю, как я могла обманывать себя, или я в глубине души понимала чудовищность этого дела. Я пришла к мысли, что мастерски обманывала себя.

Ожидаемых поздравлений от моих друзей не было. Я надеялась, что они выразят свое удовлетворение по поводу того, что безнравственный человек наконец призван отвечать за свои грехи. Однако в моих апартаментах царило странное, задумчивое молчание. Габриелла меня не посещала; мне не приходило в голову, что, возможно, семья рекомендует ей держаться в стороне. Мадам де Кампан была спокойна и сдержанна, как если бы она была замешана в этом деле. Меня нужно было бы предупредить. Она по-настоящему заботилась обо мне, и, когда я была в опасности, любовь ко мне заставляла ее беспокоиться, хотя ум не позволял ей обманывать себя. Принцесса де Ламбаль согласилась со мной, что это хорошо, но, как это однажды заметил Вермон, у нее была репутация глупой женщины. Елизавета была печальной, но она была такой набожной, что всегда сожалела о любых трудностях, возникающих даже у тех людей, которые заслуживали этого. Мои невестки, по-видимому, втайне были довольны. Однако множество дел требовало моего внимания! Что с «Севильским цирюльником»? Ничто не должно мешать его постановке.

Я решила немедленно покинуть Версаль и переехать в Трианон.

— Мы должны продолжить репетиции, которые были приостановлены в результате этого нелепого дела с ожерельем, — заявила я.

Итак, я уехала в Трианон и не думала ни о чем, кроме своей роли.

Когда Кампан сообщила мне, что семья Рогана в ярости из-за его ареста и заключения в Бастилию, я просто рассмеялась.

— Это то место, где ему следовало быть уже давно, — возразила я. — А теперь послушайте меня в первом акте.

Странно, что как раз этот эпизод в пьесе звучал серьезным предупреждением. Я вспоминаю сейчас монолог Базилио о клевете, и мне странно, что в то время я не обратила на него внимания:

«Клевета! Вы не понимаете, сударь, чем собираетесь пренебречь. Я видел честнейших людей, которых клевета почти уничтожила. Поверьте мне, что нет такой пошлой сплетни, нет такой пакости, нет такой нелепой выдумки, на которую в большом городе не набросились бы бездельники, заставив всех в нее поверить, ведь здесь по этой части есть такие непревзойденные мастера…»

Оказалось, это точно сказано, и насколько же я была глупа, решив, что в последний раз слышала о деле с бриллиантовым ожерельем!

Однако я не думала в то время ни о чем, кроме своего представления. В финале я стояла на сцене с ликующим видом, принимая аплодисменты, — раньше я редко так хорошо играла.

В моем театре была поставлена замечательная пьеса, где я сыграла главную роль! Я была счастлива, опьянена своим успехом и не думала тогда, что играю там последний раз.

Глава 3. События, ведущие к суду

Однажды мадам де Буленвилье увидела со своей террасы двух маленьких симпатичных крестьянских девочек, которые сгибались под связками хвороста; деревенский священник, находившийся рядом с ними, рассказал, что у этих детей есть какие-то любопытные документы и что у него нет сомнений, что они являются потомками рода Валуа — детьми незаконного сына одного из принцев этой фамилии.

Лицо этой женщины (баронессы д'Олива) с первого же взгляда вызвало во мне некоторое беспокойство, которое испытываешь в присутствии человека, которого определенно где-то видел ранее, но не можешь вспомнить, где… Что меня особенно поразило в ее лице, так это почти полное сходство с королевой.

Вспоминая прошлое, я считаю дело с колье началом, первым раскатом грома, предвестником сильной бури, которая должна была разразиться над моей головой.

Я решила, что Роган должен подвергнуться суду и будет признан виновным; его необходимо разоблачить как мошенника, которым, я полагаю, он является. Не следует ли его простить, поскольку он принц из благородной семьи? Но я в долгу перед матерью, а также перед собственным титулом королевы Франции и обязана показать его вину во всех грехах, которые, я уверена, он совершил.

Я рассмеялась, когда подумала, чего ожидает его семья. Они, вероятно, рассчитывают, что король по принадлежащему ему праву наложит умеренное наказание на кардинала, возможно, направит ему lettre de cachet[2], что означало бы кратковременную ссылку; затем Роган смог бы вернуться ко двору, и этот инцидент был бы забыт.

Я была полна решимости не допустить этого. Людовик, как всегда, колебался. Здравый смысл подсказывал ему, что он должен прислушиваться к мудрым советникам и подчиняться собственной интуиции, которая говорила, что чем меньше станет известно о данном деле, тем лучше для всех нас. Но его чувства ко мне, — а он меня искренне любил — требовали прислушаться к моим взрывам ярости против человека, который посмел предположить, будто я могу войти с ним в тайные переговоры. Каждый раз, когда упоминалось имя Рогана, я разражалась гневной тирадой, зачастую кончавшейся словами:

— Кардинал должен быть наказан!

Людовик напоминал, что кардинал принадлежит к одной из старейших фамилий Франции; он связан родственными узами с Конде, Субизами и Марсанами; они считают, что их лично оскорбили, поскольку член их семьи публично арестован как заурядный уголовник.

— А он и есть уголовный преступник! — заявила я. — И весь мир должен знать об этом.

— Да, да, — отвечал мой муж, — ты, конечно, права. Но не только его семья, но сам Рим недоволен тем, что кардинал Святой церкви должен подвергнуться оскорблению.

— А почему нет? — вопрошала я. — Он заслуживает этого больше, чем какой-либо человек, укравший из-за голода кусок хлеба.

— Ты права, — заявил муж. Я горячо обняла его.

— Я знаю, что ты не позволишь никому, кто оскорбил меня, остаться на свободе.

— Он получит то, что заслужил.

И в то же самое время Людовик предоставил кардиналу решать, будет ли его судить король или парламент. Тот быстро сделал выбор и написал, королю. Меня поразило, как сильно переменился человек, написавший подобное письмо мужу, по сравнению с перепуганным созданием, вызванным в кабинет короля в день ареста. Он писал:

«Сир, я надеялся в результате очной ставки получить доказательства, которые бы убедили Ваше величество в том, что меня сделали игрушкой в этом мошенничестве и что я не хотел бы никаких судей, кроме вашей справедливости и доброты. Получив отказ в проведении очной ставки и лишенный этой надежды, я принимаю с самой большой благодарностью разрешение, которое Ваше величество предоставляет мне для подтверждения моей невиновности юридическим путем, и прошу Ваше величество отдать необходимые распоряжения, чтобы мое дело было направлено на рассмотрение в парламент Парижа.

Тем не менее, если бы я мог надеяться, что проведенное расследование, результаты которого мне неизвестны, могло бы убедить Ваше величество, что я виновен только в том, что был введен в заблуждение, то тогда я умолял бы вас, сир, принять решение по вашей справедливости и благожелательности, Ниже подписались мои родственники, проникнутые такими же чувствами, как и я сам. С глубочайшим уважением,

Когда мой муж прочитал это письмо, он встревожился. Его также поразило изменение поведения Рогана. Заключение в Бастилию превратило этого до смерти перепуганного человека в высокомерного и заносчивого.

Я смогла заметить сомнения в глазах короля. Он сказал мне:

— Если бы я признал, что кардинал лишь введен в заблуждение в этом мошенничестве, то он не пожелал бы, чтобы его судил парламент.

Я громко рассмеялась.

— Я смею утверждать, что не в этом дело. Он скорее полагается на твою снисходительность, чем на юридический приговор, когда будет доказано, что он виновен.