Моя борьба. Книга третья. Детство - Кнаусгор Карл Уве

– Плыви сюда, ко мне, – сказал он.

– Но там же глубоко! – сказал я.

Так оно и было, я едва мог разглядеть дно в промежутке между обоими камнями, глубина там была метра три.

– Я же здесь, Карл Уве. Неужели ты думаешь, я тебя не спасу, если ты начнешь тонуть? Давай, плыви! Это совсем не страшно. Я же знаю – ты можешь. Прыгай в воду, греби руками, и ты поплывешь. Попробуй! Ты можешь плавать.

Я присел, погрузившись в воду.

Снизу виднелось зеленоватое дно. Неужели я могу переплыть к папе?

Сердце в груди заколотилось так, как бывает только от страха.

– Не могу! – крикнул я.

– Как это – не могу! Можешь! – крикнул в ответ папа. – Тут ничего трудного! Просто оттолкнись и плыви. Несколько взмахов – и ты здесь!

– Я не могу! – сказал я.

Он посмотрел на меня. Затем со вздохом поплыл ко мне сам.

– Ладно, – сказал он. – Я поплыву рядом. Могу даже поддерживать тебя снизу. Тогда ты уж точно не утонешь.

Но я не мог. Как он не понимает?

Я заплакал.

– Не могу, – сказал я.

Морская пучина была у меня в голове и в груди. И в ногах, и в руках, вплоть до кончиков пальцев. Разве можно о ней забыть?

Тут папа перестал улыбаться. С сердитым лицом он вышел на берег, подошел к нашим вещам и вернулся со спасательным жилетом.

– Ладно, надень его, – сказал он, бросая мне жилет. – В нем ты не утонешь, даже если захочешь.

Я надел жилет, уже зная, что это ничего не изменит.

Он снова поплыл к своему камню. Обернулся ко мне.

– Ну, давай! – сказал он. – Плыви ко мне!

Я присел на корточки. Вода покрыла мои плавки. Я вытянул под водой руки.

– Вот так, – сказал папа. – Давай!

Оставалось только оттолкнуться, сделать несколько гребков, и я переплыву к папе.

Но я не мог. Ни за что на свете я не смогу переплыть через такую глубину.

Из глаз покатились слезы.

– Ну, давай же, парень! – звал меня отец. – До вечера тебя ждать, что ли?

– Я НЕ МОГУ! – только и крикнул я в ответ. – СЛЫШИШЬ? НЕ МОГУ.

У него вдруг сделалось каменное лицо, в глазах была злость.

– Ты что же, издеваешься? – сказал он.

– Нет, – всхлипнул я. Руки у меня затряслись.

Он подплыл ко мне и больно схватил за локоть.

– А ну, поплыли! – велел он.

И потянул меня за собой. Я рвался от него к берегу.

– Не буду, – сказал я.

Он отпустил локоть и шумно вздохнул.

– Ну ладно, – сказал он. – Все с тобой понятно.

Он вышел из воды и побрел к нашим вещам, взял обеими руками полотенце и крепко вытер лицо. Я снял спасательный жилет, поплелся за ним. Но остановился в нескольких метрах. Он поднял одну руку и вытер под мышкой, затем другую. Нагнулся и вытер бедра. Бросил полотенце, взял рубашку и стал застегивать, устремив взгляд на тихую морскую гладь. Застегнув рубашку, он натянул носки и обулся. В коричневые кожаные ботинки без шнурков, не идущие к носкам и плавкам.

– А ты чего ждешь? – спросил он.

Я натянул голубую майку с надписью «Лас-Пальмас», которую мне привезли бабушка с дедушкой, завязал кроссовки. Папа запихал две бутылки из-под лимонада и апельсиновую кожуру в сумку-холодильник, перекинул ее через плечо и пошел прочь, зажав в другой руке скомканное полотенце. Всю дорогу до автомобиля он не произнес ни слова. Открыл багажник, поставил в него сумку-холодильник, взял у меня из рук спасательный жилет и положил туда же рядом со своим полотенцем, забыв, кажется, про мое, но я не решился ему напомнить.

Хотя он поставил машину в тени, сейчас она оказалась на самом солнце. Черное сиденье накалилось и обожгло меня, когда я сел. Я подумал, не подложить ли на него влажное полотенце. Но это заметит папа. Вместо полотенца я подложил под себя ладони и сел на самый краешек сиденья.

Папа запустил мотор и тихим ходом поехал по грунтовой площадке так называемого стрельбища, покрытого гравием, среди которого попадалось множество крупных камней. Дорога, на которую мы оттуда выехали, была вся в больших ухабах, поэтому мы и по ней продолжали ехать медленно. Зеленые ветки и кусты то и дело задевали капот и крышу, иногда низко свисающие ветки встречных деревьев с глухим стуком ударяли о стекло. Ладоням по-прежнему было горячо, но уже не так, как сначала. Только тут я подумал, что и папа тоже сидит в шортах на раскаленном сиденье. Я бросил взгляд на его лицо в зеркале. Оно было сердитое и замкнутое, но по нему нельзя было сказать, что он сидит как на жаровне.

Выехав за церковью на шоссе, он резко прибавил газу и все пять километров до дома гнал машину, сильно превышая скорость.

– Он боится воды, – сказал папа маме на другой день.

Это было не так, но мне хватило ума промолчать.

Неделю спустя приехали в гости мамины родители. Это был их первый приезд к нам в Тюбаккен. В Сёрбёвоге, у себя во дворе, они выглядели нормально, под стать своему окружению, – дедушка в своем синем комбинезоне и черной шапке с узким козырьком, в высоких коричневых резиновых сапогах, то и дело сплевывающий табачную жвачку; бабушка в застиранных, но чистеньких цветастых платьях, седая, коренастая, с вечно чуть трясущимися руками. Но когда папа привез их из Хьевика сюда и они вышли из машины на двор перед нашим домом, я сразу увидел, что здесь они как чужие. Дедушка приехал в сером выходном костюме, в голубой рубашке и серой шляпе, в руке у него была трубка, он держал ее не за чубук, как папа, а за чашечку. Чубуком он пользовался как указкой, это я видел потом, когда ему показывали сад. На бабушке было серое пальто, светло-серые туфли, в руках – сумочка. Никто здесь так не одевался. Да и в городе тоже. Они словно явились из другого времени.

Они наполнили наш дом своей чужестью. Даже мама с папой стали вести себя как-то иначе, папа стал вообще таким, как в Рождество. Его вечное «нет» сменилось на «почему бы нет». Бдительный взгляд, которым он обычно за нами следил, сделался добрым, а иногда даже его ладонь дружески ложилась мне или Ингве на плечо. Но, хотя он увлеченно разговаривал с дедушкой, я видел, что на самом деле ему не интересно, его взгляд то и дело отвлекался на что-то другое, а временами выражение глаз делалось совсем мертвым. Дедушка, бодрый и веселый, но казавшийся тут меньше и беззащитнее, чем у себя в доме, этой папиной особенности как бы не замечал. А может, и правда не замечал.

Как-то вечером, когда они гостили у нас, папа купил крабов. В его представлении крабы были самым праздничным угощением, и, хотя сезон еще только начался, крабы ему попались крупные и сочные. Но бабушка и дедушка крабов не признавали. Дедушка, если в сеть попадали крабы, просто выкидывал их за борт. Папа потом долго об этом вспоминал, ему казалось очень смешным предрассудком, будто крабы – менее чистая еда, чем рыба, потому что они бегают по дну, а не плавают в воде, и якобы питаются трупами, раз они едят то, что оседает на дно. Но велика ли вероятность, что именно эти крабы в этот самый вечер наткнулись на утопленника, лежащего в глубинах Скагеррака?

Однажды после обеда, когда мы попили в саду кофе и соку, я ушел к себе наверх и, лежа на кровати, читал комиксы. Вдруг слышу – бабушка и дедушка поднимаются наверх по лестнице. Они шли молча, тяжело ступая, и направились в гостиную. Стену в моей комнате позолотили солнечные лучи. Газон за окном сильно пожелтел, местами желтый цвет переходил в бурый, хотя папа включал разбрызгиватель сразу, как только наступал разрешенный час. Все, что я мог разглядеть вдоль дороги, – сады с садовой мебелью и игрушками, машины и садовые инструменты, прислоненные к стенам и оставленные на крыльце, – словно бы спали. Покрывало неприятно липло к влажной от пота груди. Я встал, открыл дверь и вошел в гостиную, где сидели в креслах бабушка и дедушка.

– Не хотите посмотреть телевизор? – предложил я.

– Давай, – сказал дедушка, – сейчас вроде как раз будут новости? Интересно бы посмотреть.

Я подошел к телевизору и включил его. Надо было подождать пару секунд, чтобы показалась картинка. И вот экран засветился. Буква «Н» перед новостями выросла на экране и стала увеличиваться, послышались простенькие ксилофонные звуки музыкальной заставки: динь-дон-динь-дон, сперва тихонько, затем все громче и громче. Я отступил на шаг. Дедушка в кресле наклонился вперед, выставив перед собой чубук своей трубки.