Моя борьба. Книга третья. Детство - Кнаусгор Карл Уве

Мне словно передались стремительные движения обоих животных, и после того, как я лег, сердце продолжало колотиться. Может, я и сам был такой зверек? Через некоторое время я перелег по-другому, положил подушку в изножье и приоткрыл занавеску, чтобы видеть из кровати усеянное звездами небо, так похожее на песчаный пляж, на который в незримой для нас дали набегают волны моря.

Знать бы, что находится там, где кончается Вселенная?

Даг Лотар говорит, что там нет ничего, Гейр – что там пекло. Я тоже думал, как Гейр, а насчет моря подумал только из-за того, что звездное небо похоже на то, что я сказал.

В спальне у папы и мамы снова стало тихо. Я задернул занавеску и закрыл глаза. Постепенно меня наполнили царившие в доме покой и тьма, и я уснул.

Когда на следующее утро я встал, бабушка и дедушка пили с мамой кофе в гостиной. Папа шел по лужайке с разбрызгивателем. Он установил его на краю лужайки так, чтобы тонкие струйки, похожие на машущую ладонь, попадали не только на траву, но и на огородные грядки ниже по склону. Солнце, стоявшее над лесом с восточной стороны дома, заливало сад своими лучами. В воздухе, как и вчера, не чувствовалось ни ветерка. Небо с утра, как почти всегда, было туманное. Ингве завтракал на кухне, там был накрыт стол. Белые яйца в коричневых рюмках напомнили мне, что сегодня воскресенье. Я сел на свое место.

– Что вчера случилось? – спросил Ингве, понизив голос. – За что тебя оставили без прогулки?

– Я сломал телевизор, – ответил я.

Брат вопросительно посмотрел на меня, его рука с бутербродом, который он хотел поднести ко рту, замерла на полпути.

– Да я просто включил его для бабушки и дедушки. А он вдруг – хлоп и погас. Они ничего про это не говорили?

Он откусил большой кусок бутерброда с пряным сыром и отрицательно покачал головой. Я стукнул ножом по яйцу, разбил его, зачерпнул ложечкой мягкий белок, взял из солонки щепотку соли и посыпал яйцо сверху, несколько крупинок упало рядом. Намазал ломтик хлеба спредом, налил в стакан молока. Внизу папа отворил дверь. Я съел белок и сунул ложку глубже в яйцо, чтобы проверить, вкрутую оно сварено или всмятку.

– Я и на сегодня наказан, – сказал я.

– На весь день или только вечером?

Я пожал плечами. Яйцо было сварено вкрутую, желток раскрошился, когда я зачерпнул его ложечкой.

– Вроде на весь день, – сказал я.

Пустая дорога лежала, озаренная солнцем. Но в канаве под густо нависшими еловыми ветвями стояла сумрачная тень.

Вниз с горы на полной скорости несся велосипед. Парню, который ехал на нем, было лет пятнадцать, одной рукой он держал руль, другой придерживал прикрепленную к багажнику бензиновую канистру. Черные волосы развевались на ветру.

На лестнице послышались папины шаги. Я выпрямился, поспешным взглядом окинул стол, все ли на нем в порядке. Кусочек раскрошившегося яйца упал мимо яичной подставки, я смахнул его через край стола, подставив ладошку, и положил на блюдце. Ингве помедлил и едва не опоздал вовремя подвинуть стул к столу и распрямить спину, но все-таки успел, и когда вошел папа, он уже сидел прямо, поставив ступни вместе.

– Собирайте купальные принадлежности, ребята, – сказал папа. – Мы едем в Хове.

«И я тоже?» – чуть было не спросил я, но вовремя спохватился, сообразив, что он мог забыть о моем наказании, а мой вопрос ему о нем напомнит. Даже если он не забыл, а просто передумал, лучше было промолчать: вдруг он вспомнит и решит, что вчера поступил неправильно, а я не хотел, чтобы он так подумал. Поэтому я просто взял свои плавки и полотенце, сушившиеся в котельной, сложил их в пластиковый мешок вместе с маской для подводного плавания, которая могла пригодиться, если мы будем на одном из пляжей в Хове, и сел в своей комнате ждать, когда скажут, что пора ехать.

Спустя полчаса мы выехали на мористую сторону острова; день выдался на редкость хороший, может, самый погожий за все лето, море лежало такое спокойное, что его было почти не слышно, и это, вместе с вековечно безмолвными скалами и молчанием леса, придавало всей окружающей природе что-то нереальное: каждый шаг по камням, каждое звяканье бутылок производили впечатление чего-то небывалого, знойное солнце в зените казалось чем-то первозданным и чужеродным, а море в этот день поднималось к горизонту пологой горкой, тогда как подернутое нежной дымкой небо легчайшим сводом парило над водной гладью; мы с Ингве, папа и мама переоделись в купальные костюмы, и все – кто побыстрей, а кто неторопливо – из раскаленной жары погрузились в прохладные объятия моря, и только бабушка с дедушкой так и остались сидеть на берегу, одетые по-выходному, словно ничего, что существует вокруг и что происходит, их не коснулось. Они словно и не заметили перемен, которые произошли после пятидесятых годов, как будто то время и вестланнские обычаи не только наложили на них поверхностный отпечаток, выраженный в одежде, манерах, говоре, а были частью их внутренней сущности, шли из глубин души, составляли самую основу их личности. Странно было смотреть на них, как они сидят на камне, щурясь от яркого света, который льется на нас со всех сторон, – они выглядели здесь такими чужими.

На следующий день они уехали домой. Папа отвез их в Хьевик, заодно навестив своих родителей, а мама взяла меня и Ингве и поехала с нами на озеро Йерстадванн, мы собирались купаться, есть печенье и отдыхать, но, во-первых, мама не сразу нашла дорогу к пляжу, поэтому нам пришлось довольно долго пробираться через лесные заросли, во-вторых, в том месте, где мы вышли к озеру, вода оказалась зеленой от водорослей, а каменный берег – покатым и скользким от слизи, а в-третьих, едва мы поставили на землю сумку-холодильник и корзинку с печеньем и апельсинами, как пошел дождь.

Мне стало жалко маму: она хотела устроить нам веселую вылазку на природу, а получилось совсем не то. Но выразить это не было никакой возможности. Это была одна из тех вещей, о которых остается только поскорее забыть. Что оказалось несложно: эти дни были полны новых удивительных переживаний. Мне вскоре предстояло пойти в школу, это означало, что надо было обзавестись множеством новых вещей. Первое и главное – это ранец, который мы с мамой в очередную субботу купили в магазине: прямоугольный, синего цвета, весь блестящий и гладкий, с белыми ремешками. Внутри у него было два отделения, и я сразу же положил туда новенький оранжевый пенал с карандашом, ручкой, ластиком и точилкой и единственную купленную тетрадку с обложкой в оранжево-коричневую клетку, в точности как у Ингве; вдобавок, чтобы чем-то заполнить пустоту, я положил туда несколько комиксов. Отныне он встречал меня вечером на полу рядом с письменным столом, и не давал мне покоя, потому что оставалось еще долго ждать того дня, когда я вместе со всеми моими приятелями пойду в первый класс. Однажды мы уже побывали в школе, еще весной, и познакомились с нашей будущей учительницей, посидели за партами, немножко порисовали, но тогда все было как бы понарошку и не всерьез. Некоторые школу ненавидели, из старших почти все говорили, что ненавидят, и мы знали, что вообще-то и нам бы следовало так, не отставая от них, однако предстоящее событие было слишком заманчиво, мы так мало знали о школе и так многого от нее ждали, не говоря уже о том, что, став школьниками, мы перейдем в высшую лигу, к большим ребятам, в каком-то смысле станем такими, как они, и вот тогда уж можно будет ненавидеть школу, но не сейчас… Разговаривали мы о чем-то другом? Почти никогда. В местной Ролигхеденской школе, в которой работали мой папа и папа Гейра и куда ходили старшие дети, мест уже не было, слишком много набралось первоклассников; в новые поселки понаехало столько семей, что нам предстояло отправиться в школу на восточной окраине острова, километрах в пяти-шести от дома, и учиться там вместе с незнакомыми ребятами. Возить туда обещали на автобусе. Для нас это было целое приключение, да к тому же и предмет гордости. За нами каждый день будет приезжать автобус и забирать нас в школу!