Полковник Шабер - Оноре Бальзак

Крупные слезы выступили на потухших глазах несчастного солдата и медленно скатились по его морщинистым щекам. Перед картиной этих трудностей он особенно ясно почувствовал свое бессилие. Общество и правосудие душили его, как мучительный кошмар.

— Я припаду, — сказал старик, — к подножию Вандомской колонны, я крикну во весь голос: «Я — полковник Шабер, который прорвал каре русских при Эйлау!» Бронза, и та меня признает.

— Вас тут же упекут в Шарантон.

При этом страшном упоминании воодушевление старого воина упало.

— А может быть, стоит попытать счастья в военном министерстве?

— Это в канцеляриях-то? — возразил Дервиль. — Что ж, подите, но непременно имейте на руках составленный по всей форме документ, объявляющий недействительным акт о вашей кончине. Нынешние чиновники рады смести с лица земли приверженцев императора.

Полковник не произнес ни слова, с минуту он стоял, не шевелясь, глядя перед собой невидящими глазами, охваченный беспредельным отчаянием. Воинский судебный устав прост, он не знает никакой волокиты, он ведет к решениям крутым, но почти всегда справедливым. Шабер знал только это правосудие. Узрев перед собой лабиринт всяческих трудностей, куда ему предстояло вступить, взвесив, каких расходов потребуют эти странствия, старый солдат почувствовал, что той его силе, которая присуща лишь человеку и зовется волей, нанесен смертельный удар. Он понял, что для него немыслимо таскаться по судам, что в тысячу раз ему легче остаться бедняком, нищим, поступить простым кавалеристом в какой-нибудь полк, если только его туда примут. Физические и моральные страдания уже поразили его тело в самых чувствительных его органах. Его подтачивал один из тех недугов, для которых медицина не нашла еще имени, они не имеют постоянного очага и гнездятся в нервной системе, являющейся, по-видимому, самым уязвимым местом нашего организма; эту болезнь можно бы назвать «сплином несчастия». Как бы серьезен ни был этот невидимый, но, тем не менее, реально существующий недуг, при счастливом стечении обстоятельств излечиться от него возможно. Но достаточно какого-нибудь непредвиденного препятствия, какой-нибудь новой неожиданности, чтобы сломить ослабевшие пружины, породить нерешительность в действиях, необъяснимые, непоследовательные поступки, нередко наблюдаемые физиологами у людей, раздавленных горем, — и самый могучий организм окажется потрясенным до основания.

Дервиль сразу заметил, что полковник впал в глубочайшее уныние, и участливо обратился к нему:

— Мужайтесь, дело, несомненно, будет решено в вашу пользу. Теперь скажите: можете ли вы целиком положиться на меня, слепо повиноваться тому, что я сочту для вас наилучшим?

— Поступайте, как знаете, — ответил Шабер.

— Хорошо, но согласны ли вы предать в мои руки вашу судьбу целиком, как человек, идущий на смерть?

— А что, если я навсегда останусь без общественного положения, без имени? Разве я перенесу это?

— Я смотрю на дело иначе, — возразил поверенный. — Мы придем к полюбовному соглашению и уничтожим акт о вашей смерти и акт о вашем браке, дабы вы могли восстановить свои права. С помощью связей графа Ферро вам удастся исходатайствовать зачисление в списки армии с генеральским чином, и я не сомневаюсь, что вы добьетесь пенсии.

— Действуйте, — произнес Шабер, — я полагаюсь на вас.

— Я пришлю вам на подпись доверенность, — сказал Дервиль. — Прощайте, не падайте духом! Если вам понадобятся деньги, можете рассчитывать на меня.

Шабер с чувством пожал руку Дервилю; он так обессилел, что не мог проводить своего гостя и, прислонившись к стене, молча следил за ним взглядом. Как и все люди, не искушенные в тонкостях правосудия, он страшился этой непредвиденной борьбы.

Во время этой беседы из-за столба у ворот несколько раз выглядывал какой-то человек, — он, очевидно, поджидал на улице Дервиля и, действительно, окликнул его. Это был старик в синей куртке, в белых сборчатых штанах, вроде тех, какие обычно носят пивовары, и в меховом картузике. Его худое, морщинистое лицо имело какой-то бурый оттенок, но на скулах был смуглый румянец от тяжелого труда и постоянного пребывания на воздухе.

— Прошу прощения, сударь, что осмелился заговорить с вами, — обратился он к Дервилю, коснувшись его локтя, — но я вижу, что вы друг нашего генерала.

— Ну и что ж? — сказал Дервиль. — Почему это вы заинтересовались им? Да кто вы такой? — подозрительно спросил поверенный.

— Я — Луи Верньо, — ответил тот. — Мне надо сказать вам несколько слов.

— Значит, это вы поместили графа Шабера в такую дыру?

— Извините, прошу прощения, сударь, это наша самая лучшая комната. Да будь у меня одно-единственное помещение, я все равно его отдал бы ему. Сам спал бы в конюшне. Человеку, перенесшему такие муки, да который к тому ж еще учит моих ребят грамоте, генералу, египтянину, первому лейтенанту, под началом которого я служил… Подумать только! Я устроил его у себя как только мог лучше. Я делил с ним все, что у меня было. Конечно, это не бог весть что: молоко, хлеб, яйца… Ничего не поделаешь, на войне по-военному… Поверьте, я от чистого сердца! Только он нас обидел…

— Обидел?

— Да, сударь, обидел, и еще как! Мое заведение, видите ли, мне не по средствам, и он это понял. Разогорчился старик и решил сам ходить за лошадью. Я ему говорю: «Помилуйте, генерал…» А он мне в ответ: «Экая важность… Неохота лентяйничать, я уж давненько всему научился!» А я, видите ли, выдал вексель под мое заведение некоему Градо. Вы, сударь, о нем слыхали?

— Но, дружок, у меня нет времени болтать с вами. Как же это полковник вас обидел?

— Обидел нас, сударь, уж поверьте слову, это так же правильно, как то, что меня зовут Луи Верньо; жену мою довел до слез. Он узнал от соседей, что мы еще не внесли ни гроша в погашение нашего долга. Старый ворчун, не сказав никому ни слова, собрал все денежки, которые вы ему давали, разнюхал, у кого наш вексель, и погасил его. До чего же хитер! Мы с женой знали, что у него, у несчастного нашего старика, крошки табаку нет и что он сидит без курева. Ну, а сейчас у него каждое утро есть сигары. Уж лучше я самого себя заложу… А все-таки он нас обидел. Он нам много раз говорил, что вы человек добрый, вот поэтому-то я прошу вас — ссудите нам сто экю под наше заведение: мы тогда бы справили ему приличную одежду, обставили комнату. Он хотел с нами расплатиться, верно ведь? А получилось наоборот: теперь мы перед стариком в долгу… Ну и обижены, конечно. Обидел, и кого! Своих друзей. Грех ему так нас обижать! Слово честного человека, так же точно, как меня зовут Луи Верньо: я лучше заложу самого себя, а денежки вам отдам.

Дервиль посмотрел на владельца молочной, потом отступил на несколько шагов, чтобы окинуть взглядом дом, двор, навозную кучу, конюшню, кроликов и трех мальчуганов.

«Право же, — подумал он, — одна из особенностей добродетели — ее несовместимость с чувствами собственника».

— Ну что же, ты получишь сто экю, а может, и больше. Но дам тебе их не я, а сам полковник, когда он разбогатеет и сможет тебе помочь. Мне не хочется лишать графа Шабера этого удовольствия.

— А скоро он разбогатеет?

— Скоро!

— Ах ты, господи боже мой, до чего же старуха моя обрадуется!

При этом дубленая морщинистая физиономия Луи Верньо так и расцвела.

«А сейчас, — подумал Дервиль, усаживаясь в кабриолет, — отправимся к нашему противнику! Скроем от него наши козыри, попытаемся узнать, какие карты у него на руках, и выиграем партию с первого же хода. Не мешало бы припугнуть. Противник наш — женщина. А чего больше всего боятся женщины? Женщины боятся только одного…»

Дервиль начал анализировать со всех сторон положение графини и погрузился в глубочайшее раздумье, хорошо знакомое великим политикам, когда, намечая планы будущих своих действий, они пытаются проникнуть в кабинетные тайны противника. И разве поверенные в какой-то степени не те же государственные мужи, с той только разницей, что на них лежат дела частных лиц?

Здесь необходимо бросить взгляд на положение графа Ферро и его супруги, чтобы оценить по достоинству дарование молодого юриста.

Отец графа Ферро, бывший советник Парижского парламента, эмигрировал во время террора и тем спас себе жизнь, но потерял состояние. Ферро-младший вернулся на родину в дни консульства и хранил неизменную верность Людовику XVIII, чьим приближенным был его отец еще до революции. Иными словами, он принадлежал к той части высокородного Сен-Жерменского предместья, которая стойко противилась всем соблазнам Наполеона. Молодой граф — тогда его еще просто называли господин Ферро — слыл человеком больших способностей, и Наполеон начал заигрывать с ним, ибо победы над аристократией нередко льстили самолюбию императора не меньше, чем выигранные битвы. Графу посулили вернуть титул и непроданное имение, намекнув, что в дальнейшем он может рассчитывать на портфель министра или пост сенатора. Однако император потерпел поражение. Ко времени смерти полковника Шабера г-ну Ферро минуло двадцать шесть лет; у молодого человека не было состояния, но он был хорош собой, пользовался в свете несомненным успехом и считался гордостью Сен-Жерменского предместья. Графиня Шабер сумела захватить львиную долю состояния своего бывшего супруга и к середине второго года вдовства располагала примерно сорока тысячами ливров годового дохода, поэтому известие о ее свадьбе с молодым графом не вызвало скандала в придирчивых салонах Сен-Жерменского предместья. Довольный этим браком, отвечавшим его замыслам о слиянии старой и новой знати, Наполеон вернул г-же Шабер ту часть наследства полковника, которая причиталась казне. Однако надежды Наполеона были обмануты. Г-жа Ферро любила в молодом графе не только мужа, ее прельщала мысль проникнуть в надменное аристократическое общество, которое, будучи в упадке, все же господствовало над императорским двором. Этот брак удовлетворял не только страсть графини, но и ее тщеславие. Она стала светской дамой. Когда в Сен-Жерменском предместье поняли, что женитьба молодого графа отнюдь не была отступничеством, перед его супругой открылись двери всех салонов. Наступила Реставрация. Однако Ферро не слишком спешил делать политическую карьеру. Он понимал щекотливое положение, в котором находился Людовик XVIII, и принадлежал к числу посвященных, выжидавших момента, когда «закроется бездна революции», ибо эта фраза короля, вопреки насмешкам либералов, скрывала в себе некий политический смысл. Тем не менее по королевскому указу, упоминаемому в велеречивой фразе, которой открывается наше повествование, Ферро были возвращены два лесных угодья и земли, цены на которые значительно возросли за время секвестра. В эту пору граф Ферро был назначен членом государственного совета, а также управляющим департаментом, но он считал, что его политическая карьера еще только начинается.