Римские заметки - Георгий Чистяков

В самом деле, только он с Проперцием могут потребовать от солнца, чтобы оно посветило еще совсем не много на высокие фасады, церкви, колонны и обелиски и убиралось за море. Чтобы его возлюбленная смогла бы добежать под покровом темноты до его дома на via del Corso поблизости от Piazza di Spagna, где наш Гоголь любил посидеть в английской чайной за чашкою дымящегося чая. Имя своей подруги – Фаустина – Гете упоминает только один раз. Имя это или псевдоним, мы не знаем. Скорее, псевдоним, потому что все четыре римские поэта–элегика (Корнелий Галл, Тибулл, Проперций и Овидий) называли своих возлюбленных ложными именами – nomine non vero, как сказал однажды Овидий.

Гете приезжает в Рим, в город руин и развалин, и сразу обращается к его камням. Saget, Steine, mir an – «Камни, заговорите со мною». Дворцы, улицы, церкви, колонны и обелиски, почему вы молчите? Ja, es ist alles beseelt или «здесь все воодушевлено», – восклицает поэт, но почему‑то молчит. Причина этого молчания совсем не та, экзистенциальная, о которой писал печальный Шатобриан, когда изображал Рим как «огромное кладбище веков»; она заключается в том, что ни в одном еще окошке Гете не увидел пока того «прелестного создания» (das holde Geschoft), которое зажгло бы и ободрило сердце путешественника. А ночи в Риме светлее, чем дни на Севере.

Конечно же это создание очень быстро находится. «Не сожалей, дорогая, – говорит ей поэт, – что мне отдалась ты так скоро». Неужели ты думаешь, что Венера долго раздумывала, когда увидела прекрасного Анхиза (между прочим, по Вергилию, одного из праотцев римского народа), или что сомневалась Рея Сильвия, когда к ней приблизился Марс. О последней истории Гете тоже вспоминает не случайно. Рея Сильвия – мать близнецов Ромула и Рема, основателей Города, которых вскормило молоко Капитолийской волчицы. «Волчицы с пастью кровавой»… как говорится у Гумилева. Velabro, место, на которое указывается, что именно здесь нашла она малышей, тоже неподалеку. Вот уже пятнадцать с лишним веков там находятся церкви San Giorgio in Velabro и Santa Maria in Cosmedin. В Риме всё, вся история – рядом.

Поэт ужасно не любит собак, их лай его, вечно занятого работой, страшно раздражает, но одного пса он почти обожает – это собака его соседа на Corso, лай которой поздним вечером возвещает о приближении Фаустины, когда тайно крадется к своему возлюбленному. Всякий раз, восклицает Гете, когда этот пес залает, «я вспоминаю, как ждал и как дождался ее»… Поэт все время повторяет, что в Риме его не оставляет радость. O wie fuhl ich in Rom mich so froh! – «Каким радостным чувствую я себя в Риме». Классическая земля вдохновляет его, не только поэта, но и художника; перелистывая страницы трудов древних авторов, он все время чувствует «новое наслаждение» – neue Genu?.

Он наблюдет за тем, как возвращаются после работы домой усталые жнецы, вспоминает античные мифы, а однажды отправляется на виноградник к своей подруге. Тут, однако, его ждет разочарование: по винограднику, как‑то смешно кривляясь, разгуливает дядюшка Фаустины, и поэтому поэт исчезает: «Он отпугнул, что крадет плод и племянницу враз…» «Ах, почему ты сегодня, любимый, не был на винье?» – спрашивает его подружка. Сцена комическая: «дядюшка» оказывается простым пугалом, а кривлялся он, потому что оно раскачивалось на ветру. Свидание сорвалось, однако ж поэт утешает своего читателя, рассказывая, что все ночи напролет он занимается со своей возлюбленной любовью, но «мы не целуемся только, ведем и серьезные речи»… Фаустина – не просто подружка, это настоящий друг…

Еще одно ключевое слово «Римских элегий» – glucklich (счастливый, а вернее, «я счастлив»). Разрешите мне, жители Рима, восклицает поэт, разрешите мне это счастье (das Gluck), а ты, моя песня, расскажи, наконец, «о прекрасной тайне одной счастливой пары» –

Eines glucklichen Paars

schones s Geheimnis zuletzt.

Именно этим аккордом заканчиваются «Римские элегии». «Счастливая пара и ее прекрасная тайна» – вот главная тема книги.

Гете, особенно по меркам XVIII века, уже немолод – ему 38 лет, он – человек с положением, его изображают на портретах, и эти портреты раскупаются. И вдруг такая выходка: адресованный всем без исключения рассказ не о любовных утехах, а именно о счастье, что он переживает с девушкой, которую он попросту взял на содержание. С девушкой, что теперь может ездить в карете и ходить в оперу, потому что ей платит богатый немец (но если бы он рассказал о девушке благородного происхождения (а возможно, все было именно так), скандал был бы еще больше. На дворе XVIII век, и компрометировать девушек из хорошего общества не дозволяется.

«Римские элегии». Что это, шутка, что‑то вроде провокации (при Августе Овидия за такие стихи навсегда выслали из Рима на Север, а Гёте в Веймаре остается вторым человеком после герцога), пощёчина общественному мнению или, быть может, просто филологический опыт. И этого исключать тоже нельзя, потому что книжка эта полна скрытых цитат, аллюзий, намёков и реминисценций не только из Проперция, у отрывочных текстов которого (как и у Гёте в «Римских элегиях») нет никогда ни начала, ни конца. Есть здесь и аллюзии на отшлифованные стихи грустного Альбия Тибулла и на элегии всегда красноречивого Овидия.

Это своего рода блестящий (в лучшем смысле этого слова!) и драгоценный сплав из всего того, что было в римской элегии эпохи Августа… Сплав? Что‑то вроде постмодернистской игры?

Не знаю. Но могу сказать одно: читать эту книжечку упоительно – аромат счастья действительно разлит на её страницах. Счастья безоблачного, южного, римского, настоящего, полного. Все действующие лица в этих стихах давно уже умерли, а что касается Фаустины, нельзя утверждать даже то, что она вообще существовала, не забудьте, что faustus по–латыни это «счастливый», значит, Фаустина – просто «счастливица», «та, что переживает счастье».

В начале 2–й книги своих Amores Овидий говорит, что читатель в его стихах непременно узнает «собственной страсти черты». И изумленный (miratus) воскликнет, quo… ab indice doctus composuit casus iste poetа meos «узнав, от какого доносчика, пересказал этот (с некоторым оттенком презрения) поэт всё, что происходит со мной». Стихи становятся зеркалом, в котором каждый узнаёт, а кто‑то и с горечью не узнаёт самого себя.

Но это не просто зеркало. «Римские элегии» как магнит притягивают к себе читателя. Овидий, если быть честным, слишком риторичен, у Гете этого нет – здесь каждое слово живо, каждое слово на месте, хотя поэт, кажется, не прикладывал к этому никаких усилий, и каждое слово здесь на вес золота. И это при том, что, приехав в Рим, Гете считал себя скорее не поэтом, а художником. Это Анжелика Кауфманн убедила его, что живопись для него не главное. Каждое слово здесь стоит иных целых романов. Это – поэзия. Будете в Риме, не забудьте навестить Гёте в его квартире на via Corso, 18…

Нужно позвонить в звонок, и вам непременно откроют. Постучите в дверь на третьем этаже и за ней обнаружите комнаты с видом на внутренний дворик, весь заросший южными растениями, и выставку каких‑нибудь чудных пейзажей. Самого господина советника дома вы, увы, не застанете. Он где‑нибудь в Caffe Greco пьёт кофе и пишет стихи Фaycтинe…

Акварели

«Около четырех часов пополудни, – пишет Диккенс в «Картинах Италии», – мы въехали в Вечный город через Porta del Popolo». Именно так попадали в Рим все без исключения иностранцы, пока не была построена железная дорога и открыт вокзал Termini. И Гете, и Стендаль, и Гоголь тоже попали в Рим по этой дороге.

Через эти ворота путешественник сразу оказывался на площади с двумя одинаковыми церквями, одна из которых возведена на месте мавзолея Нерона, а затем – на via del Corso, узкой, шумной, ведущей к самому центру города. Corso – улица магазинов, есть здесь и книжный магазин, устроенный под землею, прямо под площадью, на которой стоит колонна Марка Аврелия. Часами тут можно рыться в книгах – стихи, проза, история города, криминальные романы, детская литература, история, лингвистика, путешествия. А дальше? Направо – Пантеон и церковь Santa Maria sopra Minerva, а налево – piazza di Spagna и Caffe Greco.

* * *

В стеклах и старых зеркалах длинного зала Caffe Greco, кажется, мелькают тени его завсегдатаев: Гете, Берлиоза, Стендаля и Андерсена. Последний жил прямо над кафе, а Стендаль, в свой последний приезд в Рим, в соседнем доме. Да и Гоголь жил неподалеку… Колченогие столики с ножками в виде львиных лап и мраморными досками, официанты во фраках…

Вечереет. Фонтан на piazza di Spagna шумит, и шумят туристы на лестнице, ведущей с площади наверх к французской церкви Святой Троицы, а здесь – тихо. И дымится горячий капуччино, словно не было двух столетий, отделяющих нас от Гете. Вечереет и становится холоднее. Извозчик на площади на спину своей лошадки накидывает клетчатый шотландский плед, потому что и ей стало зябко, а здесь, за чашкой горячего капуччино, где Андерсен дописывал свои сказки, здесь, где Гете задумывал свои «Римские элегии», здесь только слышится susurro – шепот посетителей, уютно болтающих друг с другом…