Махмуд-канатоходец - Камил Икрамов

Начальник внешней охраны шагнул к нему с поклоном.

— Подать лошадь? — спросил он.— Или носилки с рабами?

Правитель хмуро поглядел на начальника охраны, не понимая, что ему говорят.

— Лошадь под седлом или паланкин? — еще ниже склонился тот.

«Я иду умирать. В степь иду умирать»,— хотел сказать повелитель, но язык стал деревянным, не слушался. Повелитель ничего не смог сказать, а только замычал и сам испугался своего мычания.

— Бо-до-ма...— промычал повелитель.

Начальник внешней охраны глянул на него со страхом, и тогда повелитель, сам не зная почему, изо всей силы ударил своего верного слугу плетью по лицу.

Раньше у повелителя был такой удар, что плеть до кости разрубала мясо, а теперь...

Начальник внешней охраны только на секунду зажмурился. На его смуглом жирном лице даже рубца

не осталось.

С мраморных ступеней повелитель ступил на пыльную дорогу и, с трудом волоча ноги, пошел вниз по улице. Он пошел вниз по улице, потому что за спиной у него были горы, а там внизу за городом, за базаром была степь. Повелитель шел умирать.

Когда он ступил на базарную площадь, там началась суматоха. И продавцы и покупатели бросились бежать. Некоторые успели собрать свой товар, а многие бросали все и с криком, не оглядываясь, пускались наутек. Площадь опустела мгновенно...

Повелитель хотел усмехнуться, но лицо тоже теперь не слушалось его, оно словно окаменело. Каждый шаг давался все труднее и труднее. Повелитель дошел до середины площади, споткнулся о камень, за который привязывали ишаков, и упал.

Он лежал на базарной площади среди конского и овечьего навоза, тряпья, продавленных корзин, обглоданных костей, среди грязных увядших арбузных и дынных корок. Солнце стояло почти в зените, воздух был неподвижен, пахло гнилью. Площадь была пуста, как степь, но не было в ней ни травы, ни ковыля, не было в ней запахов степи и свежего ветра.

Площадь была пуста. Ни один человек не решался показаться перед глазами умирающего, но повелитель Самарканда знал, что из-за каждой стены, из каждого дома, каждой хибарки на него смотрят глаза врагов. Врагами для него сейчас были все: и жители Самарканда, и воины охраны, даже его ближайшие помощники были теперь его врагами. Все ждали, когда он умрет, все видели, как он не хочет умирать.

Повелитель поднялся на локтях, еще раз оглядел базарную площадь.

«Нет,— думал он,— это не степь. Я умираю неправильно. Неужели я жил неправильно?»

Силы оставили его, и повелитель уткнулся в грязь лицом.

* * *

На другой день с утра палачу предстояло много тяжелой работы. В тюрьме, под которую приспособили очень большой сарай, его ждали пятьдесят восемь узников, приговоренных к смерти. Махмуд познакомился со всеми смертниками и уже перестал удивляться тому, за что здесь людей приговаривали к смерти. Трех приговорили к смерти за мелкое воровство, пятерых — за то, что не уступили захватчикам дорогу, двенадцать — что не сразу отдали им свои новые сапоги и халаты, тридцать семь — за плач в присутствии монголов, а Махмуда — за улыбку в присутствии повелителя.

Пятьдесят восемь узников ждали казни, а палач все не приходил. Не появлялся и начальник тюрьмы. Они с утра ушли во дворец. Здесь очень ждали перемен после смерти повелителя, и перемены эти действительно наступили.

Помощник повелителя стал повелителем, начальник внутренней охраны стал помощником повелителя, начальник внешней охраны — начальником внутренней охраны, начальник тюрьмы — начальником внешней охраны, а палач стал начальником тюрьмы.

Палач пришел в тюрьму только в середине дня. Лицо у него было важное и довольное. Он открыл дверь и сказал:

— Убирайтесь на все четыре стороны. Я теперь начальник и не хочу марать руки о вашу кровь. Зачем мне это? Я теперь сам стал начальником, а палача для вас я пока не нашел. Идите! Все равно тюрьма пустая не будет. Найдем палача — найдутся и смертники.

* * *

Этой же ночью из Самарканда поодиночке выходили борцы Асам-пахлавана. Они шли осторожно, чтобы не привлечь к себе внимания. Мало ли что может случиться в таком городе! На одном из верблюдов в мешке везли Махмуда. Асам-пахлаван боялся, что он опять ввяжется в какую-нибудь историю или просто улыбнется. А в тот день Махмуд не переставал улыбаться. Далеко в степи Махмуда выпустили из мешка, и он еще раз подробно рассказал друзьям, что с ним произошло.

С тех пор к имени Махмуд-Пахлавана люди стали добавлять слово «католий», что значит подвергавшийся убийству, побывавший под ножом палача.

Во многих исторических книгах Махмуд упоминается со словом «католий», а вот имени повелителя, который хотел казнить Махмуда, никто не помнит.

Бухара

Сам по себе любой высокий сан

Величия не придает словам,

И потому всегда внимайте смыслу,

А кто сказал — какое дело вам.

Зайн ал-Абидин Магараи[7]

Много караванных дорог пришлось ему пройти, прежде чем попал он в благородную Бухару — Бухару, издавна славившуюся святостью и мудростью своих духовных наставников, своими мечетями и медресе, своими дворцами и садами.

Небольшой караван, с которым ехали борцы, вошел в город после полудня.

Верблюды мерно шагали вдоль низеньких глиняных дувалов предместья. Кругом, насколько хватало глаз, расположились фруктовые сады. Зелень листьев и золото плодов тускло просвечивали сквозь густой слой серой пыли.

Путники разместились в небольшом караван-сарае, и Махмуд, наскоро умывшись, отправился в центр города.

Вернулся он затемно, а утром вновь ушел. Так повторялось несколько дней, и каждый вечер Махмуд возвращался мрачнее мрачного.

Странные в Бухаре были ученые — ученые-богословы. Это значило, что почти к каждому слову они прибавляли слово «бог» и других слов не понимали. Они говорили об аллахе и пророке, о семи небесных сводах, о райских прелестях, об ужасах ада, а когда их спрашивали о чем-нибудь простом, они закатывали глаза, набирали полную грудь воздуха, хватались за бороды и начинали бормотать что-то про мудрого из мудрых, ученого из ученых, святого из святых муллу Серажетдина.

— Скажите, много ли рабов прогоняли монголы через Бухару? — спрашивал Махмуд.

— Велик мудрый Серажетдин — гадатель будущего, да продлит аллах дни его, да украсится мудростью его род человеческий, да славится имя его в веках. Алла-бисмилла!

— Ну ладно. Не знаете — не надо. А хорезмийских медников, кузнецов, чеканщиков по серебру и золоту не видели?

— Нет никого, кроме аллаха и пророка, чьи слова имели бы такую красоту и глубину, как слова великого Серажетдина. Слова эти высоки, как вершины, покрытые снегом, и смысл их глубок, словно синее море,— завывали ученые. И опять:—Алла-бисмилла!

Три дня ходил Махмуд по мечетям и медресе, у многих местных мудрецов побывал он, и все отвечали примерно так. Пробиться к мулле Серажетдину в медресе оказалось не просто. Пять его учеников — каждому лет под пятьдесят, если не больше,— с пристрастием расспрашивали, что нужно чужеземцу, потом стражники обыскали Махмуда и только тогда впустили в зал, где над толстой книгой сидел сухонький старичок с огромной, шире плеч, зеленой чалмой.

— Говори, червь!—приказал старичок.

Махмуд удивился, но решил не обращать внимания на подобную неучтивость.

— Я пришел с севера,— сказал Махмуд.— И хочу узнать о судьбе моих соотечественников. Говорят, что сорок лет назад в Бухару гнали ремесленников из Хорезма. Так ли это? Если это правильно, то куда они девались, на юг пошли, на восток или на запад?

— Ты невежда и семь раз невежда,— ответил богослов.— Разве ты не знаешь, что все четыре стороны света, из которых ты упомянул только три, находятся под сенью мудрого аллаха-повелителя? А если так, то куда бы ни пошли твои ремесленники, это не твое дело.

Махмуд опять пропустил мимо ушей эти слова.

— Я дал обет найти своих старших братьев, отцов и дедов моих друзей. Я хочу знать, были ли они здесь сорок лет назад?

— Подлинный ученый,— ответил Серажетдин,— никогда не поинтересуется тем, что было. Только будущее может занимать умы мудрецов. В прошлом были аллах и пророк — этого нам хватит, а будущее написано в книге пророка, и читать эту книгу доверено избранным.

— В прошедшие времена,— возразил Махмуд,— жили наши отцы и деды, жили деды и прадеды наших дедов; как же можно не знать прошлого? Ведь без прошлого не понять настоящего и не угадать будущего.

— Все в книге аллаха! — ответил мулла.

— Ладно,— согласился, чтобы не спорить без толку, Махмуд.— Но нет ли в ваших книгах чего-нибудь о тех людях, которых угнали в рабство воины Чингис-хана?

— В книге, написанной мной, об этом сказано, упрямый человек, что всех рабов монголы водили на восточные горы, загоняли в пещеры и там отдавали дивам, чтобы заслужить их милость.