Спасатель (СИ) - Старицкий Дмитрий

Никанорыча одели матросом - ему так привычнее. В бушлат и юфтевые сапоги. В открытом вороте - тельняшка. На боку маузер в деревянной кобуре. А с ленточкой на бескозырке выпендились пополной надписью ««АВРОРА»». Этот крейсер уже вся страна знала. Так что ленточка сама по себе за мандат проходила.

Я остался в том же прикиде, что и в Гатчину катался. Только в кобуре на поясе ««саваж»». Всё равно я из него стрелять не собирался.

В нужный поезд мы зашли в Пскове, показав начальнику поезда мандат, ««подписанный»» самим Дзержинским. Тот только головой дёрнул, освобождая нам проход в синий вагон второго класса, где указал свободное купе. На мой палец у губ, понимающе закивал и даже через час самолично указал нам купе курьера в соседнем вагоне. Тот садился в поезд в Петрограде и всю дорогу из своего роскошного закутка никуда не выходил.

А вышли мы в Минске, нагруженные двумя хорошими кожаными чемоданами и еще одним саквояжем. Даже стрелять не пришлось. Хотя ожидание самой операции было долгим. Поезда в те времена ходили медленно. Убивали время игрой в ««гусара»» - преферансе на двоих.

Курьер занимал в соседнем желтом вагоне купе на одного. Это облегчало работу.

Надо же, даже без охраны ценности из страны вывозят. Точно воруют.

Багаж на всякий случай изъяли весь, мало чего там окажется, кроме запасного нижнего белья?

Курьером оказался щуплый человечек в коричневом костюме-тройке. Типичный питерский либеральный интеллигент в пенсне и козлиной бородке. На предъявленный мною мандат попробовал картаво качать права, что он личный помощник товарища Зиновьева и выполняет его важное поручение. Даже за браунинг хватался.

- Успокойтесь и примите пакет по линии ИНО ВЧК, сказал я, ставя саквояж на столик у окна. – Сами знаете, кому его надо будет передать в Берлине?

- Товарищу Радеку? – снял курьер пенсне и стал его протирать носовым платком.

Фу, вроде успокоился клиент.

- Вот и отлично, что вы сами всё знаете, - открыл я саквояж и вынул тазер. – Именно Радеку и больше никому.

Одного заряда хватило с лихвой. Я даже испугался, что клиент ласты склеил.

- Живой, – подтвердил мичман, проверив пульс на шее объекта. И стал торопливое обыскивать его тушку. Браунинг он тоже прихватил. Оказалась модель 1910 года. А вот запасными магазинами курьер не озаботился.

Тут и поезд стал замедляться перед Минским вокзалом, где мы сошли в числе первых пассажиров и растворились в вокзальной толпе. Наняли извозчика, который отвез нас в районы частного сектора к хасидской синагоге. А там, в ближайшем пустом переулке, мы и ушли в темпоральное окно домой, в ««Неандерталь»».

- Что это за херня? – выдал мичман многоэтажный флотский матерный загиб, когда мы в моём хозблоке трясли багаж курьера Коминтерна.

- Кому херня, а кому большие деньги, - ответил я, поднимая с пола 1000-фунтовый билет Банка Англии еще довоенного выпуска. Того, что до первой мировой, в которой Британия стала печатать не обеспеченные золотом ««военные деньги»».

- Эти бумажки и на деньги-то не похожи, - удивился Никанорыч.

Пришлось просветить флотского.

- Так это по большому счету и не деньги в нашем понимании, не кредитные билеты государственного казначейства, а банковские ноты частного банка в Британии, обязательство банка, или по простому - обезличенный вексель. А что выглядит так убого, так тогда все векселя так выглядели. Банк Англии национализировали только после первой мировой войны. Году так в 1920-м.

- И сколько тут? – потряс Никанорыч передо мной банкнотой.

- Тысяча фунтов. Равно четырем тысячам долларов. А с 1944 года унция золота это тридцать пять долларов. На советские дензнаки до введения золотого червонца я даже боюсь представить, насколько миллионов эта бумажка потянет.

Что такое доллар боцман уже знал. Как и его покупательную способность в послевоенной Америке. Потому впечатлился.

Дальше не ругался, мурлыкал под нос частушки своего детства.

Забегаю я в буфет.

Ни копейки денег нет.

Разменяйте сорок миллионов…

В банкнотах Банка Англии в саквояже был ровно миллион футов стерлингов. Десять толстых пачек по сто банкнот. Всего тысяча 1000-фунтовых банкнот. Больше никаких денег у курьера не было. Не считать же командировочную бумажную мелочь в польских злотых и германских марках, курс которой пикировал тогда не хуже Юнкерса-87.

Ни золота, ни бриллиантов больше не попалось. Так… личное шмотьё и какие-то непонятные бумаги на иностранных языках, которыми я не владел.

- Зря на дело сходили, - разочарованно выдал Никанорыч резюме, когда я сказал, что тратить пока эти банкноты нам негде.

- Сейчас не пригодились, потом пригодятся, - пожал я плечами и рассказал анекдот про эстонца и дохлую ворону.

И само собой прикрыл глаза на то, что боцман присвоил себе браунинг курьера. Он в нас стрелять не будет. Или я совсем ничего не понимаю в людях.

Тарабрин обрадовался моему приезду в Тамань.

- Хотел уже сам за тобой посылать, - распахнул он мне объятия. – Осенью ты пропустил торговлю с дикими людьми, а сейчас у нас с ними будет весенняя ««немая ярмарка»». Пока ничего с собой не бери. Просто присматривайся, как они торгуют с нами. Может и пригодиться тебе такой опыт в Крыму.

Ехали на моём ««патрике»» впятером: я, Тарабрин и три его помогальника. Товар в кузове в небольших тючках. Совсем небольших.

Я пытался втянуть Тарабрина в разговор о краснофлотцах, но проводник только отмахнулся от меня.

- Все дела, Митрий, потом. Сейчас наслаждайся весной и природой.

Выехали на речку Лабу, повыше ее впадения в Кубань. Примерно в том месте, где потом будет станица Усть-Лабинская. И еще немного в предгорья.

Нашли широкий галечный пляж, который по весне и осени, скорее всего, заливается мутным потоком с гор. А тут как раз на речке перекат мелкий с бродом на соседний берег образовался.

На том берегу всё утопает в густой ««зелёнке»». Даже если кто наблюдает за нами из этих зарослей – нам не видно.

Нарвали больших лопухов. Разложили их в два ряда на галечном пляже. На первый ряд положили предложенный товар, а второй ряд оставили пустым, но строго один лопух под другим на расстоянии десять сантиметров. И придавили лопушки окатанной речкой галькой, чтоб ветром их не сдуло.

Один лопух с дешёвым узбекским ножиком-пичаком с голубой пластмассовой ручкой на нём остался без парного лопуха. Остальные ножики были кухонного вида из плохого листового железа с бочкообразными деревянными рукоятками.

- Это подарок ихнему вождю, - пояснил мне Тарабрин, подкидывая пичак в кожаных ножнах с бахромой. – Он тоже мне какой-то подарок оставит. Дипломатия каменного века, туды ее в качель.

И смеётся задорно.

- А что только ножики и ничего больше? – спрашиваю про ассортимент торговли.

- Спроса нет. Точнее спрос есть, но за ножи они платят больше всего тем, что нам нужно, - поясняет Иван Степанович.

- А топоры или, там, наконечник копья, - уточняю я.

- Надо больно мне их серьёзно вооружать. Ещё возомнят о себе, что они крутые Конаны-варвары. К тому же ножики из плохого железа быстро сгниют, а вот массивный топор в пещере может и сохраниться. Зачем мне археологов тешить.

За разговором мы отошли с пляжа на возвышенность в заросли лещины, где тарабринские помогальник развели бездымный костёр и стали варить кофе по-варшавски. Одуряющий вкусный запах поплыл по округе. Кофе со сгущёнкой. А там еще и шашлык в маринаде зрел всю дорогу.

- Развлекайся, Митрий, пикником на природе, - приглашает меня Тарабрин, встав на разлив готового напитка. – Теперь уже точно придут на запах. А нам к шашлыку есть ещё пара литров хорошего кахетинского из дореволюции. Не то, что в вашем времени… Как его? О, вспомнил – ««Минассали»».

- Кто придёт-то? – меня больше вина интересовали контрагенты на ярмарке.