Музыка сфер - Элизабет Редферн

В «Ангеле» был доктор. Астроном, сказал половой. У доктора в «Ангеле» в бауле были шелковые лигатуры, чтобы перетягивать руки пациентам, ставя им пиявки. Крепкие и гладкие, эти длинные полоски шелка не оставляют ссадин на коже.

Может быть, Джонатан вечером разглядывал человека, который был убийцей?

Он резко обернулся к Абрахему Лакиту, который позевывал среди ночных теней, заскучав, едва Бентхем ушел.

— Доктор из «Ангела», которого ты упустил, — куда, ты сказал, он направился?

Лакит дернулся и встал прямо.

— В сторону Лейстер-Филдс, сэр.

От Лейстер-Филдс до «Голубого колокольчика» было рукой подать.

Доктор покинул «Ангела» с достаточным запасом времени, чтобы добраться туда.

Джонатан посмотрел вверх на небо. Выше мутной мглы дыма, изрыгаемого кирпичными трубами Лондона, между разошедшихся туч слабо посверкивал молодой месяц. Люди, которые изучают звезды, дискутируют между собой. Так, во всяком случае, он слышал от Александра. На языке, понятном только им, они вечно сравнивают свои предположения о таких вещах, как яркость, и затмения, и прохождения. От Александра, возможно, удастся узнать что-нибудь еще про французского доктора-астронома, который торопливо умчался в лондонскую ночь незадолго перед тем, как была убита еще одна беспомощная девушка. Александр ему не обрадуется. Но Александр у Джонатана в долгу и останется в долгу навсегда.

Внезапно он заметил, что Лакит валится с ног от усталости. Паренек привалился к мокрой стене караульни, но веки у него все время смыкались.

— Отправляйся домой, — сказал ему Джонатан. — До утра делать нам нечего.

Лакит кивнул.

— Да, сэр. Спокойной ночи, сэр.

Он медленно, будто во сне, удалился в темноту. Джонатан смотрел, как он уходит. Затем, вспомнив, что не сообщил ни про нападение у «Ангела», ни про украденный кошелек Лакита, взял себя в руки и устало захромал домой. И шаг за шагом он думал о рыжеволосой девушке, которая умерла в эту ночь. И у нее было лицо его дочери.

V

Если кометы сгорают, поглощаются и гибнут понапрасну в Звездных Небесах, то представляется, что нет особого различия между ними и тем, что здесь, внизу.

— Я думал, что отыскал ее, — пробормотал Гай де Монпелье, пытаясь выбраться из темного мира снов на одре болезни. — Ее длинные рыжие волосы и ее бледная кожа, то, как она поцеловала меня… Я думал, что она — Селена, и мы снова в Париже.

Августа откинула мокрые от пота темные волосы брата, прилипшие к его лбу. Он горел в жару лихорадки, и она опасалась за его жизнь.

— Гай, — прошептала она, — это я, Августа. Ты не должен говорить о Париже.

Но она знала, что он не способен слышать ее, не способен видеть ее. Когда Ротье через час после полуночи принес ее брата домой, Гай был совсем без сил, почти в полной прострации, хотя теперь он пытался приподняться, а его глаза были безумны.

— СЕЛЕНА! — закричал он.

— Ш-ш! Ш-ш! — прошептала Августа, прижимая его к груди.

Огоньки свечей плясали в темных панелях стен. Воздух в комнате резко пахнул потом и болезнью, и Августу, пока она дрожащими пальцами пыталась освежать губкой такое знакомое милое лицо младшего брата, охватила жуткая надрывная тоска по родному дому. Этот дом она ненавидела, ненавидела эту бессолнечную промозглую от сырости страну, ненавидела эти дни изгнания, которое уже длилось гораздо больше, чем им сулили. Будь они дома, Гай был бы здоров. Но не в Париже, о нет! Парижу для них никогда уже не быть родным домом, ибо память о смерти всегда будет рыскать по его улицам. Место, по которому она тосковала, было тем местом, где они родились: Клермон-л’Эро, ласковый климат, где Гая излечило бы солнце, чистый, благоухающий тмином воздух, пряные вина Юга. И там они были бы в безопасности от своих врагов.

Она подошла к двери и позвала Эмили, которая, едва вошла, с испугом посмотрела в сторону больного на кровати.

— Мадам? — прошептала Эмили.

— Где доктор Ротье, Эмили?

— Внизу, в гостиной, мадам. Пишет.

— Так пойди к нему. Скажи, что моему брату надо дать еще лекарства.

Эмили сделала книксен и побежала исполнять приказание. Августа увидела, что ее брат снова зашевелился, вернулась к нему, обмыла ему лоб и, сев на край кровати, начала уговаривать его тихими словами:

— Ты не должен больше уходить от нас, Гай. Не должен, любовь моя.

Теперь он ее узнал. Он обвел высокую почти пустую комнату скорбным взглядом и с такой печалью на лице, что могло показаться, будто в снах его манила надежда, что ему будет даровано освобождение.

— Не надо лекарства, — прошептал он. — Ты слышишь, Августа? Я не хочу видеть сны.

Она взяла его красивые руки и сплела его пальцы со своими в попытке согреть их.

— Но тебе нужно спать. А завтра ночью, кто знает? Если небо прояснится, мы с тобой выйдем и будем наблюдать звезды.

Его темные глаза вновь сверкнули.

— Если бы я сумел найти ту, которую ищу, то, думаю, смог бы уснуть навечно.

— Да. А теперь ш-ш-ш, мой милый. — И она перецеловала все его пальцы.

Гай откинулся на подушки, и лицо его стало таким же измученным, каким было во время той последней отчаянной поездки из Парижа в Кале, когда они тряслись в почтовой карете под осенним дождем, по осенней грязи, вооруженные документами, которые Ротье сумел каким-то образом раздобыть, — спасительными паспортами, без которых никто не мог покинуть Францию. Угрюмым солдатам — кокарды на красных шапках, мушкеты с примкнутыми штыками — достаточно было взглянуть на подписи Дантона, министра юстиции, а также Эбера и Фрерона, двух влиятельнейших и злоязычнейших журналистов, которые с таким жаром ратовали за смерть для всех врагов Революции. Этих наводящих холодный ужас имен было достаточно, чтобы обеспечивать путешественникам быстрый проезд через все барьеры на пути к свободе. Но Августа порой жалела, что они спаслись и чернь их не схватила. Тогда бы, во всяком случае — для Гая, всем страданиям пришел бы конец.

Дверь открылась, Августа стремительно пересекла смердящую болезнью комнату к остановившемуся на пороге человеку — крупному, темноволосому, с тяжелым врачебным баулом в руке. Она схватила его свободную руку и прижала к своей щеке.

— Пьер, вы нужны мне, — сказала она негромко. — Гаю так плохо, он так измучен. Дайте ему еще вашего лекарства, молю вас.

Пьер Ротье поставил баул на пол и нагнулся к ее больному брату. Затем снова обернулся к ней.

— Дать ему еще датуры я не могу, — ответил он. — Ослабление, угасание жизненного духа уже заметно. Неужели вы не видите?

Она в волнении покачала головой.

— Не датуру. Я говорю про другое, про то, которое помогает ему уснуть.

Теперь она ухватилась за его локоть, он отвел глаза.

— Опий не принесет ему пользы. И даже может повредить.

— Дайте ему самую чуточку, Пьер. Прошу вас. Мне невыносимо видеть его таким.

— Мне тоже, — сказал Ротье еще тише. — Мне тоже.

Августа опустила руки. Несколько мгновений она не справлялась с борением чувств. Наконец вновь обратила лицо к доктору.

— Скажите мне правду, Пьер, — прошептала она. — Сможем ли мы когда-нибудь вернуться домой?

— Скоро, — сказал он хрипло, — очень скоро. Но у меня все еще остаются здесь обязательства, и я должен их выполнить.

— Обязательства? — От растерянности она повысила голос. — Вы обещали нам! Вы обещали нам, Пьер, что отвезете нас домой. Иногда мне кажется, что мой брат умрет здесь, в этом отвратительном месте…

Ротье, казалось, испытывал муки почти столь же сокрушительные, как и Гай. Тут дверь позади них отворилась, и он стремительно обернулся.

На пороге стоял Вильям Карлайн, непроницаемый, безмолвный. Будто не замечая Ротье, он чуть заметным движением головы позвал Августу. Он ничего не сказал. И никогда ничего не говорил, так как телесный недуг, от которого Ротье тщетно пытался его излечить, поразил его немотой.

Августа посмотрела англичанину в глаза, потом подошла к кровати и в последний раз поцеловала брата в лоб. Он уже уснул и без помощи опия, но дышал неглубоко и прерывисто. Она осторожно разгладила его подушку. Затем подошла к Карлайну, взяла его под руку и вышла из комнаты вместе с ним.

Ротье неподвижно смотрел им вслед, его худое лицо отражало всю меру его желания, всю меру его отчаяния.

В юности у Пьера Ротье была одна-единственная мечта: лечить больных. Происходил он из ничем не примечательной почти обнищавшей крестьянской семьи, но благодаря природному уму еще мальчиком отличался в колледже, руководимом бенедиктинцами под Оре, а так как его желание лечить укрепилось еще больше, то он стал студентом-медиком в военной академии в Бомоне. Окончив ее, он отказался от предложенного ему места армейского врача, а вместо этого отправился в Париж, где получил должность врача в Отель-Дьё, больнице, где лечили беднейших жителей столицы. Там он обрел некоторое удовлетворение. Своего рода.