Повести - Генрих Гофман

Надежда Ивановна и Пузанок ушли. Было уже совсем темно. Георгий вынул начатую банку и доел сгущенное молоко. Захотелось пить. Он облизывал пересохшие губы и не знал, как утолить жажду.

Мороз заметно начал сдавать, но летчик и раньше его не чувствовал: шерстяной свитер, теплые унты и меховой комбинезон надежно согревали тело. Пить хотелось все сильнее, Георгий проделал в соломенной крыше небольшую дыру, достал немного снега и с жадностью принялся его сосать.

Понемногу глаза привыкли к темноте. Боль в раненой руке начала затихать, но зато разболелась голова. Над правым глазом будто тисками сдавило лоб.

Захотелось курить. Георгий полез в карман за кисетом. Табаку осталось совсем немного.

Карлов на ощупь свернул «козью ножку». Но закурить не решился: малейшая вспышка света могла выдать его. Он подержал губами незажженную самокрутку и бережно спрятал ее обратно в кисет.

«Теперь-то Семенюк и Архипов наверняка рассказали всем, что произошло вчера вечером, — подумал он. — Интересно, узнал ли об этом Емельянов? Если узнал — ругает меня на чем свет стоит».

Карлов не жалел о том, что полетел на задание с простреленной рукой. Рана не мешала пилотировать самолет. То, что его штурмовик оказался подбитым, было чистой случайностью.

Георгий попробовал представить себе рассерженного командира полка и не смог. «Емельянов поймет. Должен понять. А зато какой переполох устроили мы фашистам на Сальском аэродроме! Но где же Долаберидзе? Наверно, погиб парень. Ведь по радио никто о нем так и не доложил Бахтину. Да... Сразу два экипажа не вернулись. Тягостно сейчас в полку». Карлов вспомнил, как мрачнел командир, когда ему на подпись приносили извещение о гибели какого-нибудь летчика.

С ужасом представил себе Георгий, что и его жена получит такое извещение. Перед глазами всплыли дорогие образы: дети, заплаканное лицо жены, ее дрожащие руки с небольшим листочком бумаги, где в нескольких словах — огромное горе семьи.

«Нет, нет, — отогнал он эту мысль, — ведь друзья видели, как я вылез из самолета. Они найдут, как успокоить жену, объяснят, почему я перестал писать ей».

Глава V

Сержанты Семенюк и Архипов вернулись с аэродрома в общежитие.

Весь день они держались в стороне от летчиков и, как только с командного пункта взвилась красная ракета — сигнал отбоя, одни направились в станицу. Первыми пришли они в общежитие своей эскадрильи, не снимая комбинезонов, уселись за стол. Несколько минут в комнате было тихо. Казалось, каждый думал о своем, но когда Семенюк поднялся и, подойдя к нарам, достал баян Карлова, Архипов повернул голову в его сторону.

— Где-то теперь бредет твой хозяин? — задумчиво произнес Семенюк, разглядывая баян.

Архипов как будто ждал этого вопроса.

— Я говорил, не надо его, раненного, пускать на боевое задание. Тогда и не сбили бы нашего командира, — горячился он.

— А как это не пускать? Командиру полка, что ли, надо было доложить, по-твоему? — раздраженно спросил Семенюк.

— Да хоть бы и... доложить!

— Вздумал бы ты, Паша, такую глупость сделать, самый паршивый «мессер» был бы тебе другом, а не я!

Семенюк надел лямку баяна на плечо и неумело начал подбирать какую-то мелодию.

— Дело вовсе не в раненой руке. Карлов придет. Вот увидишь — придет. Заранее хоронить его нечего, Бахтин видел, как он из самолета вылез. И не только Бахтин — все видели... И голую степь кругом видели. Немцев там поблизости не было, не должен пропасть комэск. — Немного помолчав, он добавил: — А вот, если бы не полетел, тогда наверняка погиб бы для нас командир, потому что верить ему перестали бы. А это в нашем деле страшнее смерти.

— Это почему же верить бы ему перестали? — крикнул Архипов. — Ты же сам рассказывал, какой он храбрый. Помнишь, над Волгой вы шестеркой восемнадцать «юнкерсов» разогнали, не дали бомбить нашу переправу? Это он тогда ведущим был. Он один завалил двоих гадов. Сколько вы их тогда всего нащелкали?

— Помню, помню, — нетерпеливо ответил Семенюк. — Мыто с тобой поверили. А другие? Нашлись бы и недоверчивые. Это же чрезвычайное происшествие — руку прострелил. Не забывай, лететь-то не на прогулку они собирались.

Семенюк отложил баян в сторону и прошелся по комнате.

— Ну, как же теперь поступим? Расскажем остальным? — задал Архипов так и не решенный на аэродроме вопрос

— По-моему, незачем. Ты ведь обещал Карлову молчать? Обещал. Вот и молчи. И давай больше об этом ни слова, — отрезал Семенюк.

— Баян-то убери. Некому теперь играть, — напомнил Архипов.

За окном послышались голоса летчиков. Открылась дверь, и улыбающийся, раскрасневшийся от мороза Саша Дубенко еще с порога загадочно воскликнул:

— Ага! Вот вы где голубчики! Сейчас Архипов будет плясать.

Дубенко вытащил из кармана треугольником сложенное письмо.

— Пляши, Павлик! От любимой, наверно?

— В другой раз сплясал бы, а сегодня не ко времени, — с грустью ответил Архипов и протянул руку за письмом.

Вошедшие в комнату летчики приумолкли. Дубенко перестал улыбаться. Он подошел к Архипову и молча отдал письмо.

Присаживаясь на нары, летчики начали стягивать с себя тяжелые комбинезоны.

— Да это же от отца, — увидев знакомый почерк, обрадовался Архипов. Он развернул треугольник. — Вот так батя! Опять письмо в стихах написал.

Обстановка в комнате разрядилась.

— Раз в стихах — читай вслух, — попросил Дубенко. — У тебя здорово получается.

— Так он же и сам стихи пишет. Только вчера отцу целую поэму отправил, — сказал Семенюк. — Читай, Паша. Да только погромче!

Смущенный Архипов, думая, что над ним подсмеиваются, недоверчивым взглядом окинул летчиков. Но никто не улыбался. Тогда он встал со скамейки и начал читать:

Твои стихи, незрелые, простые,Прочел я с радостью и гордостью отца.

Неожиданно в хату вошли Емельянов и замполит майор Голубев. Павлик остановился на полуслове. Летчики вытянулись по стойке «смирно».

— Сидите, сидите, пожалуйста, — разрешил командир полка. Лицо Емельянова осунулось, нахмуренные брови нависли над глазами. Все знали, как он любил Карлова. А разве сами они не любили его — скромного, приветливого, мужественного.

Емельянов и Голубев сели за стол.

— Здесь, кажется, кто-то читал стихи? — Емельянов пристально оглядел каждого летчика. — Ну что же, продолжайте. Мы тоже послушаем.

— Это Архипову отец стихи написал, — сказал Семенюк, привыкший, не соблюдая субординации, первым вносить ясность.

От смущения щеки Архипова покрылись румянцем.

— Читайте, Архипов. Читайте. Не стесняйтесь, — подбодрил молодого летчика майор Голубев.

И вначале неуверенно, срываясь, а потом все громче и смелее зазвенел молодой голос Павлика Архипова:

И, всматриваясь в дали голубые,Любуюсь я полетами птенца.Пусть взмахи крыльев робки и неверны,Не так еще стремителен полет,Пройдут года и будешь ты, наверно,Пилот-поэт или поэт-пилот.Слагай стихи строками пулеметов,Поэмами рокочет пусть мотор,И самолет на близких сердцу нотахСпоет врагу смертельный приговор...

Архипов умолк и неуверенно посмотрел, на командира полка, потом на летчиков...

— А сержант Архипов сам не хуже отца сочиняет. Я читал его стихи, — не удержался Семенюк.

— Так вы отцу тоже в стихах отвечать будете? — спросил Емельянов у Архипова!

— Что же я ему отвечу? Вот уже неделя, как я на фронте, а вы меня ни разу на боевое задание не пустили, — загорячился молодой летчик.

— Не торопитесь. До Берлина еще далеко, и на вашу долю фашистов хватит, — улыбнулся Емельянов. — Сегодня ночью наши механики закончат восстановительный ремонт двух боевых самолетов. Один из них можете считать своим.

— Спасибо, товарищ командир, — обрадовался Архипов.

— Ну вот, а ты, Павлик, все расстраиваешься: «Самолет не дают. На задание не пускают», — передразнил его Семенюк.

— А вы, Семенюк, когда в полк прибыли, помнится, тоже за командиром по пятам ходили, на задание просились. Жаловаться даже хотели, что вас в бой не пускают, — рассмеялся майор Голубев и тут же оборвал смех: — Скажите, Дубенко, вы ведь летели позади Долаберидзе, неужели вы не видели, что с ним произошло?

Дубенко встал. Заметно смутившись, он посмотрел на Голубева, затем на Емельянова и опустил глаза.

— Товарищ майор! На втором заходе я его еще видел. А на третьем... Над целью стоял сплошной дым. Тучи зенитных разрывов. Да еще эти два «мессершмитта» взлетели с аэродрома. Когда я вышел из атаки, Долаберидзе уже не было видно.

Летчики неотрывно смотрели на Дубенко. Его широкие, почти квадратные плечи как-то опустились.