Жена из России - Ирина Лобановская

Маша краснела, бледнела, напряженно теребила пальцы, никаких мячиков не ловила, да и поймать была не в состоянии.

— Красиво звучишь! — заметил ей в первый же день ее появления в редакции Леня Бройберг и с удовольствием, словно испытывая на вкус каждую букву, произнес: — Мария Яблонская!

Маша по обыкновению смутилась и ничего не ответила.

Вокруг нее клубилась какая-то неведомая ей, наверное, интересная, но в то же самое время не подпускающая к себе и даже отталкивающая жизнь. Шел постоянный обмен взглядами, прикосновениями, намеками… И поцелуями в коридорах. Велись довольно откровенные разговоры о любовниках, встречах, изменах. Вступить в эту жизнь можно было только на ее основах и правилах. Как в чужой монастырь. Но новые правила совсем не нравились Мане своей удивительной легкостью и доступностью. Хотя это не мешало ей тосковать от собственного неизменного одиночества и постоянно обижаться на коллег, никак не принимающих ее в свою компанию. Ей одновременно и очень хотелось туда попасть, и было неприятно и страшно стремиться в неизвестное общество. Она снова боялась, боялась людей, их насмешек, возможных обид… Стыдилась себя, своих неловкости, глупости, неумения двигаться, говорить, улыбаться…

— Ты очень обидчивая девочка, — часто, еще совсем недавно, повторял Вовка.

Бройберг постоянно норовил цапнуть Машу за руку или плечо и чмокнуть в щеку. Он был всегда веселый, общительный, полненький человечек, похожий на Карлсона, немного криво улыбающийся. Его знали все и всюду.

— Я ведь жучок! — с искренней гордостью говорил о себе Бройберг. — Ох, какой я жучок!

И удовлетворенно смеялся.

Иногда Маня ловила себя на нехорошем и неприличном желании ткнуть пальцем в круглый Ленин животик, точно прямо в пупок, и засмеяться. Откуда у нее такие разнузданные мысли?..

Когда-то Саша спросил Маню:

— А ты знаешь, почему выбрала журналистику? Мышонок, тебе разве нравится продаваться? И всю жизнь плясать под чужую дудку? Желание похвальное! Да и наглости нужно иметь приличный запас, чтобы спокойно лезть к людям в душу. Понимаешь, да? У тебя столько нет. Ну, ясно…

И посмотрел чересчур внимательным, выразительным, каким-то презрительно-надменным взором.

Знаешь ли, понимаешь ли, помнишь ли…

Маня растерялась. Она никогда не задумывалась о сути своей профессии, которую выбрала достаточно случайно и произвольно, под влиянием родителей, совершенно необдуманно и легкомысленно. Теперь ей приходилось день за днем постигать смысл сказанного тогда Сашей.

Однажды она попыталась поделиться своими сомнениями с отцом: разве Саша во всем прав? Что он говорил о продаже? И почему она обязательно должна быть наглой? В общем, у нее есть две работы — писать и не писать.

— Да-а, журналистка из тебя липовая, — задумчиво протянул отец. — Вся в мать. Пирог без начинки… Ладно, не шурши без толку, Марья, думать — не твоя задача. Учись выводить по буковкам "Мама мыла раму".

И равнодушно, отстраненно махнул рукой.

Папа, почему ты меня так не любишь?!.

5

В те дни Маша сочинила свое последнее стихотворение. Конечно, о Вовке и, кажется, чуть ли не единственное из всех получилось неплохо. Во всяком случае, прозвучало довольно искренним ему оправданием.

Промокшим вечером когда-тоМахнул отчаянно рукой…Так до угла, до автомата,По лужам топать далеко…

День подождал, и два, наверно.Но эти разные дела…Сказал: "Я завтра… Слишком скверно…И в будке вечно нет стекла…"

Но завтра было то же снова,И ты совсем не виноват,Что я ругаю невиновный,Облезший, старый автомат.

По тротуарам все быстрееДолбит, как клювом дятел, дождь…Ты, может, просто двух копеекВ карманах долго не найдешь.

Дождь все смелее и смелее,Немеет мокрая рука…И все несчастных двух копеекВ карманах не найти никак…

После этих строчек за поэзию Маша больше не бралась. Только как читатель. И строчила одни информашки.

Каждый материал приходилось согласовывать и визировать: без этого ни-ни! Новые времена еще не наступили, хотя до них оставалось немного. Нужно было прославлять, славить и славословить, писать о хорошем, закрывая глаза на отсутствие товаров и продуктов. И вообще хороших людей значительно больше… Требовалось захлебываться от патриотизма и от восторга перед героизмом трудовых будней. Ну, и многое такое другое и разное… Побольше восклицаний. Поярче определения. И море пафоса.

Эту нехитрую науку Маня усвоила без особого труда и внутреннего напряжения. Влезла по локти. Вот только радости никакой при этом не испытала. И вечерами по-прежнему стремилась на свой диван к Библии. Редакция с ее однообразием и убогостью попросту стала угнетать Маню.

"Широко распахнет двери новая школа…"

"Всегда гостеприимно и приветливо встречают каждого покупателя молодые продавщицы-комсомолки…"

"Одним из первых выполнил план полугодия коллектив завода…"

— Это интересно? — спрашивала себя с пристрастием Маша. — Это нужно? На днях видела в троллейбусе — читают… И мне тоже когда-то очень нравилось. А теперь противно… Язык у нас жуткий, фразы заштампованы, репортажи ляпаем, как блины печем. Однояйцевые близнецы-братья… Одинаковые, все на усредненный манер, серые очерки и поток безликих информаций. "Одним из лучших на стройке называют бригадира…", "Новые магазины, ясли, детсады скоро вступят в строй в микрорайоне…", "Московские метростроевцы готовятся сдать новую линию…" Но мое место за шкафом!

Один лишь добрый эльфик преданно, искренне уверял, что все Машкины заметушки — супер-пупер. Она, Элечка, читала вслух вместе с коллегами и клиентами парикмахерской, и там все от Маниного творчества в полном восторге. Маша никакого ликования по этому поводу не испытывала, хотя слушать подругу было приятно, даже учитывая уровень парикмахерской. А что там, не люди? Да и клиенты бывают самые разные. Не тупее паровоза, как говорит Элечка. А уж она вообще всегда настоящая умница…

Хотя в последнее время Машу все чаще и чаще стали коробить высказывания и замечания доброго эльфика.

— Пришла одна тут ко мне на маникюр… Ну, я тебе скажу! Вся такая ля-ля фу-фу, пальцы веером! Видно, с вентиляцией в голове и в платье, у которого нет длины. Косметика в три этажа! А задница!.. Ёклмнрбабай! На самом деле эта тетька, Масяпа, крокодил крокодилом, настоящий колхоз. Но покрасилась — и конфетка! Вот я сколько тебе говорю, что нужно обязательно фейс мазать, а ты все никак!

— Все-таки она девочка из парикмахерской, — с легкой брезгливостью говорила иногда Инна Иванна. — Но что делать, если ты не можешь найти себе никакой другой, более приличной и соответствующей твоему уровню подруги… Почему ты не умеешь ни с кем нормально общаться? Вокруг столько девочек из интеллигентных семей!

И Маше становилось обидно за себя и стыдно за мать.

Манины информашки еще в упоении читала тетя Лиза, сестра отца, которая потом писала племяннице радостные открытки, почему-то всегда на адрес редакции. Очевидно, тете казалось особенно важным, что Маня работает в такой известной газете.

Маша без конца ездила по Москве — корреспондентская должность обязывала. Она прекрасно ориентировалась на всех линиях метро, хорошо знала большинство троллейбусных и автобусных маршрутов и заодно выучила все городские туалеты. В сумке она постоянно носила теперь мыло, пластмассовый стаканчик и лейкопластырь на случай натертой пятки. Вечерами, когда она часто без сил сваливалась на диван, ей нередко казалось, что она куда-то едет, едет, едет… Зато спала изумительно, без всяких сновидений. Только ляжет — и нет ее до семи утра. Диван раскачивался под ней, как вагон метро. К пятнице Маня вообще переставала разговаривать, теряя всякое желание открывать рот. Сказывались перегрузка и количество интервью, взятых за неделю.

Свои деньги приходилось ежедневно по-настоящему вытаптывать.

Но менять что-либо Маша не хотела, не могла и снова боялась. Она жила, как лягушонок, прибившийся к берегу, но мечтающий о других землях и тщетно пытающийся куда-то отплыть…

Когда-то летними, долгими днями Маня вместе с Элей и двумя соседскими мальчишками играла в индейцев, сооружая в глубине двора нечто среднее между шалашом и вигвамом. Втыкала в волосы куриные перья и с воинственными криками носилась по участку. Ела зеленые стебельки, от которых Машку однажды стало рвать, и бабушка категорически запретила совать в рот и жевать всякие сорняки.

Любимый бабушкин кот, толстый и ленивый, наблюдал за симпатичными индейцами чужеземными персидскими глазами, загорая под самой большой сосной на лежаке из зеленых иголок. Вокруг дачи сторожами вытянулось много сосен, но Маша их упорно избегала: под ними была всегда темная, мертвая, сырая, совсем не летняя земля, и никогда не росла трава.