Бремя выбора (Повесть о Владимире Загорском) - Иван Щеголихин

Он вернется в Россию. Непременно.

Но прежде вооружит себя целью — зачем? Знанием вооружит — что делать?

В начале февраля добавила керосину в огонь весть: из Женевы прибыл агент Ленина. Собирается выступить па общем собрании русской колонии.

— Посмотрим на монстра.

— Послушаем, о чем говорят те, чья песня спета.

Здесь уже побывали сторонники Мартова, сразу трое, по пути в Россию. Они называли себя представителями Центрального Органа и Совета РСДРП — солидно, звучно, убедительно. Успокоили собрание, сообщив, что подлинно демократическому крылу партии удалось завоевать законным путем место в «Искре» и в Совете партии, сохранить единство своих рядов, уберечь партийную кассу, двинуть лучшие силы на завоевание русских колоний.

А Ленину ничего не остается, как эмигрировать за океан, в Америку, что он и намерен сделать в ближайшее время.

Мартовцы отбыли в Россию, чтобы о том же самом оповестить комитеты партии на местах.

И вдруг — агент Ленина. Казалось бы, не о чем говорить представителю царства теней, по публики собралось больше, чем в прошлый раз. Почему?

Допустим, любопытно, что собой представляет одно из поверженных. Каковы намерения большинства, оказавшегося по воле истории в меньшинстве. Кто-то пришел просто из сочувствия к побежденным. А кто-то — из опасений перед взрывчатой силой тех, кто идет наперекор.

Из любопытства к мятежнику. Наконец, дерзость сама по себе занятна. Он называет себя агентом, не страшась аналогий с агентурой охранки. Кроме того, глядя на смельчака, можно получить хоть какое-то представление о самом генерале. Скажи мне, кто твой друг…

Агент не друг, агент — исполнитель чьей-то воли. Он может быть просто пешкой. Ему говорят: сделай, и в он делает. Передаточное звено в механизме, шестерня. Шестерка в карточной игре. Адепт. Светски выражаясь, поклонник. Нет такого движения, особенно в русской среде, которое бы не собрало приверженцев. Секты, партии, союзы, лиги, земства, землячества, конфедерации — нет такой шапки, по которой не нашелся бы Сенька.

Однако шестерку в игре выгоднее держать в масть с тузом.

Одна существенная деталь стала известной до его выступления — беглый каторжник из Иркутской губернии. Кандальник, не чета студентам, разбойникам фразы.

Он пришел не один, а с горсткой эсдеков, среди которых был известный в Берлине доктор Вечеслов.

Аудитория встретила их неприветливо, показным равнодушием. Владимир разглядывал агента, надеясь в его повадке увидеть какие-то черты Ленина. Хочет того или не хочет агент, волей-неволей он в чем-то передает своего вожака, подражает ему в жесте, в манере говорить, вести себя. Если он, разумеется, не платный агент, не материальный, так сказать, а идейный.

Прежде всего, — не юноша, за тридцать, облик зрелого человека, у которого шатания и поиски остались, надо полагать, позади. Горделивая осанка. Худощав, губы сжаты, видно, волевой. Очки и бородка, однако без усов, этакий шкипер в очках. Редко встретишь такое лицо, очки, как правило, обезличивают, придают книжность, интеллигентскую хлипкость, у этого же, минуя очки, прет смелость. Красивое, можно сказать, лицо. Человека, который ничего не боится. В том числе и общественного мнения. А оно здесь не в пользу Ленина, значит, и не в его пользу. Лидеры немецкой социал-демократии не признают большевиков. Карл Каутский так и заявил: Ленина мы не знаем, он для нас человек новый, только появился, но уже виноват — провалил выборы Аксельрода и Засулич, которых мы хорошо знаем. Роза Люксембург отрицает всякую принципиальную подоплеку раскола. Август Бебель вообще относится к русской партии, как к детям, которые учатся ходить и потому спотыкаются на каждом шагу. Одним словом, являться агенту Ленина в Берлин хоть к немцам, хоть к русским и собирать колонию было по меньшей мере безрассудством. О чем он, вероятно, знает и, возможно, потому держится несколько вызывающе, не ломает осанки.

Глядя на него, Владимир подумал, что и Ленин, скорее всего, в очках, с такой же шкиперской бородкой и так же строптив. Облик агента, повадка вызывали предчувствие, что он здесь напорется на протест, если не па скандал. Пожалуй, уж слишком он ничего не боится, слишком высоко себя держит.

Вопреки ожиданиям, он заговорил не о расколе на съезде и не о распрях в Женеве, а о событиях в России — о начале русско-японской войны и о еврейском погроме в Кишиневе. Сразу же стало ясно: об этом в Женеве, хотя она и дальше от России, знают куда больше, чем в Берлине, который ближе.

Он и говорил, как выглядел, — уверенно, четко, без пустых междометий. О задачах социал-демократической партии, о том, что должно объединить революционную молодежь, будто не знал, с кем имеет дело, за версту видно — собрались сионисты, бундисты, анархисты и бунтари вообще, по инерции, по обычаю. Он словно стоял над схваткой, не видел различий, будто не было никаких дрязг в Женеве, смертоносного для его партии раскола.

Когда заговорил о Кишиневе, слушали его в гнетущей тишине, видно было, факты погрома действуют на всех удручающе.

— Можно не сомневаться в том, что погром организован русским правительством. Натравливая одну нацию на другую, царизм стремится отвлечь народные силы от надвигающейся революции. Подлинные революционеры обязаны противопоставить пропаганду единства всех национальностей России в борьбе с царизмом под руководством рабочего класса…

Он предложил вынести резолюцию с осуждением погрома и призвал помочь пострадавшим. Сбор провели тут же, быстро и щедро отдавали последнее и эсеры, и эсдеки, и бундисты, и сионисты, само собой. Объединились наконец. По атмосфера становилась все более нервозной.

Первым в прениях выступил сионист, колоритный, рыжий до красноты студент.

Кишиневский погром возмутил и взволновал всех, не было здесь двух мнений, но рыжему что-то почудилось — либо возмущение лицемерно, либо не все имеют на него право. Или ему показалось — кто-то недостаточно раскошелился.

Глухо, через душевную боль или злость, давясь словами, он начал:

— Мы выслушали… доклад представителя… русской революционной партии.

Почему русской? — российской. Среди эсдеков люди разных национальностей.

— Теперь они выступают с докладами в помощь евреям. — Возник недовольный шум, и рыжий, перекрывая возгласы, закричал: — А давно ли русские народовольцы сами призывали к погромам, видя в них революционное пробуждение парода?!

— Клевета!

— Провокация!

Рыжий сионист поднял над головой лист бумаги, как вымпел.

— Вот она! Не провокация, а прокламация! Вот что писали киевские народовольцы от имени своего Исполнительного комитета 30 августа 1881 года: «Еврейские погромы являются протестом…»

— Долой!

— Сионистский трюк!

— Фальшивка!

— «…протестом парода против эксплуататоров».

— Это возмутительно, прекратите!..

Сионистов вкупе с бундистами большинство, они орут громче:

— Молчать, черпая сотня!

— Продолжай!

— Я к вам обращаюсь но как к евреям, а как к гражданам! — кричал агент, не сдаваясь. — Звание гражданина выше звания еврея!

Лучше бы ему помолчать.

Собрание взорвалось, пошли в ход кулаки, началась потасовка.

Распихивая дерущихся, Владимир пробрался к агенту. желая ему помочь, полагая, не за что его бить, агент говорил разумно, к тому же он сейчас в меньшинстве в ему может попасть.

Крики, гвалт, ругательства, уличная драка, хуже уличной, там хоть принцип улица на улицу, двор на двор, а здесь? Сионисты с бундистами — на поляков, на русских, на украинцев.

— Бей меня! Бей меня! — вдруг завопил рыжий. — Как в Кишиневе! Бе-ей! — Глаза стеклянные, ничего не видит, зашелся в крике, разодрал себе в кровь губы, рвет на себе рубашку.

— Замолчи-и! — К нему подскочил бородатый крепыш, озверело скалясь, тряся перед собой белыми кулаками.

Владимир метнулся к ним, оттолкнул крепыша — нельзя бить безумного, — чувствуя в то же время, что и сам вот-вот взбесится от всей этой первобытной мерзости.

— Полиция!.. — наконец закричал кто-то благоразумный.

Скандал в благородном собрании. Приехали в Европу учиться, чтобы потом вернуться в Россию и сеять «разумное, доброе, вечное». Избавлять народ от невежества, пробуждать ненависть к угнетению, гасить национальную рознь…

Агент вскоре снова собрал всю колонию и призвал выступить против наглой, как он сказал, выходки министра иностранных дел Германии. Оказалось, что, пока студенты выясняли отношения после скандала, агент вместе с Карлом Либкнехтом собрал сведения о российских шпионах и сыщиках, орудовавших в Берлине (взламывали ящики с письмами, устраивали грабежи квартир с целью обыска), и уговорил Бебеля выступить по этому поводу в рейхстаге. «Да, мы следим за русскими студентами, — отвечал министр Бебелю, — потому что все они анархисты. А русские девицы, студентки, приезжают сюда только для свободной любви».