Вершалинский рай - Алексей Карпюк

Кириллиха и Сахариха о своих сыновьях-безбожниках даже и не заикались.

Как те деревья, что стоят в воде, а высыхают от жажды, женщины жили среди людей, а задыхались от одиночества и тоски. Бабки схватились за весть из Грибовщины, как хватается утопающий за соломинку, поверили в собственную выдумку, потянулись к Альяшу с его церковкой.

— Ну, теперь вздохне-ем! — радовалась Кириллиха.

— Уж это та-ак! — подтвердила Сахариха. — Потому что пророк свой, из мужиков. Такой тебе и поможет, и выслушает, и поймет! Раны твои исцелит, а бедному еще и грошик даст на дорогу!

— Свой праведник поймет своего и за тысячу грешников бога умолит! — вторила Кириллиха. — Такие радетели бедных и несчастных только в старые времена были. Тогда и файно люди жили!

— О-о! Помню, помню! Начнут тата с мамой рассказывать, как жилось народу в старину, а я не верю! — мечтательно говорила Химка.

— Все мы были маловерами, чего уж тут! Жалко, не вернется то времечко! Теперь, перед смертью, может, увидим что хорошее…

— Альяш, говорят, зовет к себе жен-мироносиц! — объявила Сахариха. — Моя племянница Лиза, из Мелешков, та, что мужик за блуд из дома выгнал, уже отправилась с гайновскими бабами к нему. Вчера заходила с вещами отдохнуть после дороги! А что ей! Ленька Цвелах жить не даст! Пошла в субботу с девчатами на вечеринку, а Ленька подкупил музыкантов и сыграл марш!

— Кому можно, почему не пойти?

Химка задумалась.

— А может, и мне податься в мироносицы? Все равно я тут одна-разодна, как перст…

Бабки подхватили:

— Иди, Химочка!

— Ей-богу! Сам Христос руку тебе подает, чтобы из горя вытащить!

— Да вот Ничипор в эту жатву собирается с косой выходить на поле, мне страшно от этого делается! А справлюсь ли я в Грибовщине, примет ли господь мою жертву?..

— Проверь! На нет и суда нет, вернешься, тебя не убудет!

— Думаешь, по тебе тут плакать невестка станет или братцу ты очень нужна? У них своих делов полно! Чего тебе тут куковать одинокой?!

— Правда, бабоньки, о-ой, кукую я, будто одино-окая кукушка! О-ой, трудно мне бывает! — Химка жалобно скривила губы.

Соседки с жаром уговаривали ее:

— Иди, иди, не раздумывай!

— Может, еще святой станешь!

— И плохая я теперь стала, файнейшей одежки нет, — пригорюнившись, рассуждала вслух Химка. — Как приехала из России, так не собралась выткать себе понёвы!

— Я тебе свою отдам! — пообещала Сахариха.

И женщины начали прикидывать, что понадобится Химке в дорогу. Вскоре они установили: того, что имеется, хватит.

Весть о грибовщинском чуде вскоре разнеслась по Принеманью, как лесной пожар[6]. Слухи, один нелепее другого, расходились, как круги по воде. Вскоре за бабками-разведчицами из Гайновки в Грибовщину потянулись и другие.

Наша Химка стала готовиться в поход после того, как ей приснился вещий, как она говорила, сон.

— Снится мне, бабы, — рассказывала она утром, — будто сижу я у мамы за столом и держу перо, а передо мной вот так тетрадь лежит. И кто-то говорит за моей спиной:

«Пиши, пиши, да смотри не оглядывайся!..»

Обмакнула я перо, только хотела начать писать — чернила кап на чистую бумагу! Чтоб тебя лихо взяло! Известное дело, тридцать пять лет не держала пера в руках… И я, как в школе, нагнулась и слизнула ту каплю. Смотрю в зеркало, а язык мой весь черный-черный, как кусок торфа!

— Ой, не к добру, Химочка, сон твой! — посочувствовала Агата.

Тетка Кириллиха даже всхлипнула:

— И дурак скажет, что такое снится только к плохому! Бедная, что же с тобой будет?!

— Да вы послушайте, что дальше случилось!.. За спиной опять голос: «Пиши!»

А я:

«Дай мне новую тетрадку, у меня мокрая!»

Тут  о н  мне через плечо подает новую тетрадь, раскрытую. Вижу в зеркале — язык у меня побелел, будто и не было на нем чернил! И вот я пишу себе, пишу, не оглядываюсь. Что-то написала на левой странице, а правая чистая! Что писать — не знаю. Говорю:

«Что писать тут? Вон сколько места чистого!»

А голос:

«Подумай сама! Хорошо подумай, не спеши только!..»

Просыпаюсь я, и, знаете, бабы, сразу меня осенило, будто пчела ужалила! Слушайте!.. Списанная бумага — сорок три года моей жизни, все муки мои и беды. Клякса — тяжкий мой грех, дети, мной оставленные. Чистая страница — вторая половина жизни!.. Господь простил мне грех, очистил язык: велит идти к Альяшу, наново свою жизнь начинать!

Женщины онемели, пораженные.

— И мне сразу так легко на душе стало, — молодо блеснув глазами, продолжала Химка, — как бывало до замужества после исповеди! И я сказала себе: господи, отец небесный и царь мой земной, раз ты открыл мне глаза во сне, верной рабыней твоей буду навеки!

Она торжественно вскинула три пальца на лоб.

— Пойду, на коленях поползу в святую Грибовщину и попрошусь в жены-мироносицы, воймяца, и сына, и духа святого, амант!

Два дня назад соседки сами советовали Химке идти к Альяшу, но теперь их охватил суеверный страх. Они поохали, повздыхали над ней, как над пропащей, но уже почти святой, и заторопились по домам с вестью о новом чуде. Химку это не касалось — она начала торжественно и основательно, будто с серпом в поле, собираться в Грибовщину.

Она взяла из глиняной миски горсть соли и потерла свои желтые, словно вырезанные из брюквы, широкие лопаточки-зубы. Помыла в двух водах голову, задумчиво расчесала волосы, смазала их обильно коровьим маслом, заплела косы. Старательно отутюжила белый платочек, отделанный кружевом. Подержала ноги в теплой воде, поскребла пятки. Долго мылась в корыте. Затем отомкнула сундук, подперла головой тяжелую крышку и стала выбирать наряд.

Надев лучшую понёву бабки Сахарихи, Химка приготовила торбу с едой, сложила теплый платок, пересчитала деньги. Завязывая их в узелок, нам с Володькой приказала:

— Бегите, милые, на перекресток под Дубово и смотрите. Как только опять пойдут в Грибовщину чужие дяди и тети, зовите сразу меня.

И упала на колени перед иконой. Торжественно возложила троеперстие на лоб, на живот, всем кулаком припечатала одно плечо, другое и, раскрыв молитвенник, стала читать:

«О, пресвятая богородица, господа бога моего Иисуса Христа пречистая мати! Припадаю и молю тя, яко матери царевой, предначиная к тебе недостойное сие моление, аще приемлеши, о матери царя небесе и земли, принеси все к царю царствующих, господу сыну твоему и богу и прощения всем согрешениям моим испроси, житию надежд сопричастника сотвори, вся бо можеши, яко мати царя всемогущего…»

Нет, пожалуй, ничего сильнее слова. Оно подчас действует крепче самого впечатляющего образа. Недаром столько поколений дреговичей глубоко верили в магическую его силу.

Для доброй, покорной и бесхитростной Химки в этом акафисте, в странном молении, главным было звуковое оформление молитвы. Звуки слогов, воспринятых от матери в самом раннем возрасте, переносили впечатлительную теткину душу в далекий мир гармонии и осуществления надежд, праздничного перезвона журавицких или городокских колоколов, запаха кадил, толп истово молящихся и суровых ликов святых, глядящих со стен церкви. Все это вливало в ее душу умиротворенность, надежду, вселяло веру в собственные силы.

В комнатку вошел отец — еще раз попытаться отговорить сестру.

— Ну что ты тут бормочешь, Химка, как попугай? Вот растолкуй мне, как это понять: «… предначиная к тебе… аще приемлеши…»

Сожалея, что брат так непонятлив, и полная уважения к молитве, тетка виновато сказала:

— Божьи слова, Ничипор, понимать не нужно, ими надо наполняться.

Отец хмыкнул, с минуту думая, что ответить: в нашем хозяйстве ведь рабочие руки Химки лишними не были.

— Страдная пора настает, Химка, работать надо! Если не хочешь вязать снопы из-за своих предрассудков, косы боишься, найдется занятие дома!.. Ну ладно, хочется тебе — молись тут, разве это не все равно? Куда ты потянешься?!

— Не все места господь одинаково почитает, брат.

Отец безнадежно махнул рукой:

— Ну, делай как знаешь! Ступай к своему пророку, авось там поумнеешь!

Плюнул и сердито вышел из хаты. В отличие от отца, мать наша была романтической мечтательницей, и для меня и Володьки это не прошло бесследно.

Химкина молитва, которую мы слушали не впервые, заковыристые фразы акафиста, написанного еще в 623 году, полные экспрессии, окутанные дымкой таинственности, поэтические и страстные, зачаровали нас опять. Тетка вынуждена была прервать молитву, чтобы напомнить племянникам:

— Хлопцы, о чем я вас просила?..

Больше часа мы стояли с Володькой за селом.

Наконец из леса под Дубовом показалась толпа — шли кобринцы. Старики в постолах, с торбами через плечо несли впереди колонны иконы и хоругви с шелковой бахромой и шнурами. Святые высокомерно и хмуро глядели куда-то вдаль. На иконах сверкали солнечные блики.