Почти все о женщинах и немного о дельфинах (сборник) - Анатолий Малкин

Собственные инициалы и фамилия на чужой двери привели меня в такое недоумение, что я просто застыл на пороге. После путешествия по летному полю сумка моя была совершенно измочалена, через прореху сбоку выглядывало запасное белье и торчал кусок траурной ленты, которую я успел заказать перед полетом в Тбилиси. На ленте виднелись два слова:

– «Дорогому Акакию» – на этом месте текст обрывался и остальная часть, похоже, погибла на летном поле.

Был я небрит и вид имел такой изжеванный, что даже не удивился, когда соседская дверь распахнулась и изнутри полезли быкастого вида люди в черных костюмах, а из-за их спин явился упитанный человек в длинном, до пят, бархатном халате и с головой, навсегда ушедшей в плечи – казалось, что подбородок у него лежит прямо на груди.

Выручил меня паспорт и билет на самолет – люди в черном, мгновенно обстучав меня со всех сторон, вытащили их из карманов. Оттуда же они добыли и ключ от квартиры, которую мгновенно вскрыли, осмотрели и вынесли хозяину договор на аренду квартиры, мое удостоверение члена президентского совета по науке, диплом лауреата Госпремии, которую я получил два года назад за Катькины успехи, и даже пропуск в соседний бассейн.

Хозяин жизни и квартиры напротив, осмотрел документы холодными, прозрачными, как стекло, глазами, сличил фотографии с моей физиономией и очень удивился, увидев фамилию.

– Ростов?

– Григорий Ильич…

– Надо же! Геннадий Иванович, – буркнул он в ответ, и, возвращая документы, добавил еще что-то неразборчивое, но, видимо, доброжелательное, потому что меня перестали прижимать к стене. Кивнул мне небрежно на прощание и исчез вместе с халдеями в своих хоромах.

Ощущения от встречи остались самые что ни на есть гнусные. Что-то явно сгущалось вокруг меня.

– Может, ожившее вдруг воспоминание про древний алгоритм было тайной кнопкой в мозгу, и с ночи в нем пошел необратимый процесс? То есть я сам себя начал программировать на уничтожение? А может, наоборот, невидимая радиация начала истекать из моих знающих о неизбежном клеток, и я стал опасен для окружающих? И каждое мое появление где-либо, или встреча, или даже мысль о чем-нибудь тут же провоцирует начало разрушения?

Весь архив телефонных номеров погиб в аэродромной грязи, компьютер чинили уже вторую неделю и все обещали вернуть – пришлось вытащить из глубины стола старые записные книжки. Похвалив себя за правильную плюшкинскую привычку не выбрасывать ничего полезного, отыскал в них телефон докторши.

В поликлинику эту был определен по знакомству – заведение принадлежало богатому министерству и, как водится, обросло блатным контингентом. Бывал я там не часто, но Людмилу Марковну, рыжеволосую женщину, с ласковым, настойчивым взглядом, всегда поздравлял по праздникам, напоминая о себе – хотя не вполне понимал зачем.

Меня помнили. В меру пошутили над обычной мужской мнительностью, выдали докторский белый халат, обходя очереди, завели куда надо и проверили все с головы до пят и обратно. Ничего плохого вроде бы не отыскали, попили со мной чайку со свежайшим киевским тортом и с пожеланиями всяческих благ отправили домой. Через день Людмила Марковна подняла меня рано утром и вытребовала к себе.

Момент объявления приговора страшен не только ощущением полной безысходности, а абсолютной в этот момент остановкой жизни. Каждый, кому случалось пережить подобное, может подтвердить, что тогда кончается дыхание, не бьется сердце, не видят глаза и кровь застывает в жилах.

И тем не менее у докторши я был словно в броне, будто и не услышал ничего ужасного, но на улице ноги подкосились – на бланках анализов, которые я держал в руках, черным по белому была обозначена лейкемия, да еще с возможностью мгновенного ухудшения.

Я вдруг вспомнил, как товарищ мой, хороший красивый человек, приехал в Москву на конференцию и вдруг пропал. Через пару недель я отыскал его в больнице, но безо всяких шансов на жизнь – на кровати вместо него лежала желтая, высохшая кукла. Сгорел мгновенно.

От картинки, прилетевшей из прошлого, меня просто закачало. И вдруг я жутко разозлился. Реакция, конечно, не совсем нормальная, но, с другой стороны, такой накат за несколько дней кого угодно мог бы вывести из себя.

Быстрым шагом я погнал себя через сонные просторы университетских улиц, больше подходящих по площади для плац-парадов, чем для жизни вольного студенческого кампуса, недолго помялся у входа в яркую, горящую веселыми красками церковь, приделанную к самому краю обрыва над Москва-рекой, но все же шагнул в ее полумрак. Он был чуть разбавлен тусклым светом люстры, висящей под куполом, и зыбкими, словно отбивающими поклоны, огоньками свечей возле икон.

Большую свечу я поставил около поминального креста для родителей и пошел к Николаю Чудотворцу. Святой смотрел на меня в упор жестким, пронизывающим насквозь взглядом, но я не стал просить заступиться за себя, а назвал всех, кто мог остаться без моей помощи.

На улице крупный град, ударивший прямо из-под солнечных лучей, разогнал туристов на смотровой площадке и попрошаек возле церкви, а парень без ног – его тележка колесом въехала в глубокую щель между плиток – так и остался сидеть под обстрелом белой шрапнели. Конечно, я кинулся вытаскивать тележку из промоины – не потому, что очень сердобольный, а просто потому, что из тех, кто влезает в такие истории, – однако безногий оказался очень тяжелым, словно налитый свинцом.

Град вдруг исчез, словно и не было, а ко мне повернулась неодушевленная физиономия, с красными, налитыми большим количеством градусов, глазами:

– Тебе чего?

– Да вот, помогаю.

– А я тебя просил? Вот тебе для помощи. – Он подвинул ко мне пустую консервную банку. – И не огорчай ветерана войны.

– Какой войны? – спросил я.

Парень выудил из мятой пачки окурок сигареты, пристально оглядел его со всех сторон, запалил, несколько раз затянулся, выпуская синий дым из ноздрей приплюснутого носа, потом глянул наверх, туда, где вновь беззаботно светило солнце.

– Он знает, а тебе незачем!

Мелочь, которую я выгреб из кармана, звякнула в банке, безногий пересчитал быстро, набычился, сплюнул в сторону и отвернулся.

Я ушел к перилам на краю обрыва над рекой, постоял там, ежась под порывами ветра, долетавшими от «Лужников», и поймал себя на том, что рассматриваю город каким-то прощальным взглядом. В бесконечном море крыш было много таких, под которыми жили знакомые мне люди. Под какими-то тремя обретались бывшие мои Оли, которым так и не выпало со мной счастья. Про первых двух я, если честно, редко думал, а вот Тролю почему-то вспоминал часто.

Вот и сейчас ни с того ни с сего вспомнил, как она обычно вылезала из машины.

– Не только перчатки надень, но и юбку, пожалуйста. – Эта шутка всегда была к месту, потому что на улице рядом с нами в этот момент обыкновенно замирало движение – сначала из распахнутой дверцы, долго танцуя в воздухе, выплывали очень длинные стройные ноги умопомрачительной фигурной резки, в черных колготках или чулках, заканчивающихся на середине тугих бедер белого, алебастрового цвета. Уже потом, ближе к самому концу, показывалось что-то вроде короткой набедренной повязки.

На изгибе реки, за мостом Третьего кольца, я разглядел вычурную металлическую шапку, словно вырезанную ребенком из золотой фольги и небрежно надетую на здание Академии, и прямо сердце сжалось, когда вспомнил, как, прощаясь, кричала Катерина.

Возле дома я вспомнил, что остался без связи, и в телефонной «стекляшке» купил самый простенький аппарат, на какой хватило денег после врачебных забот – медицина у нас, конечно, доступная, но не дешевая. Константина в Мексике пластмассовая коробочка, кстати, вызвонила с первого раза.

Друг, не перебивая, долго слушал меня, потом велел не дергаться и дождаться его через пару-тройку дней. Когда я снова заныл про болезнь, он тут же послал меня – владел Костя древним, языческим языком, который в наши дни называют матом, блистательно.

И я почему-то сразу успокоился.

Оля-Оленька, конечно, не ответила, но я и не ждал, что меня простят так просто – поэтому послал ей свой новый номер и обещание все объяснить – а еще долго пытался дозвониться на работу, но соединился только с проходной.

– Григорий Ильич, мы здесь последние сутки стоим, институт уже переехал.

– А дельфины где?

– Их в Крым повезли.

– В Крым? На старое место?

– Не знаю, говорят, что до осени. Катерину вашу последней увозили – очень бунтовала.

Часа три ушло на то, чтобы уложить гидрокостюм и все к нему полагающееся, купить билет до Симфы – кодовое название столицы Крыма, – оставить в прихожей на столике денег для хозяйки и вызвать такси.

Лифты все еще были оккупированы грузчиками, поднимавшими наверх несметное количество нажитого, поэтому я двинул вниз по черной лестнице. Где-то в районе десятого этажа, натолкнулся на какого-то странного человека – наверное, бомжа, потому что он был обложен целой кучей набитых под завязку пластиковых пакетов и узлов. Около батареи стояли его высокие черные ботинки, а он сам устроился на подоконнике. Мы встретились глазами – взгляд его был пристальным и неприятным. Перебирая ногами ступеньки, я все больше удивлялся, как такой субъект смог пробраться в наш дом, охраняемый десятком цифровых замков, и даже решил сообщить коменданту о непорядке, но припомнил жесткие глаза Чудотворца, и мне расхотелось «стучать» – в конце концов, не мне решать, кому что положено на этом свете.