Кризи - Фелисьен Марсо

V

После этого проходит четыре дня, в течение которых мы остаемся наедине друг с другом, сидим взаперти в этой коробке, не выходя на улицу, питаемые и оберегаемые Снежиной. Четыре дня, ограниченные шестью плоскостями, с которых над нами отовсюду нависают и смыкаются, словно большие плотоядные цветы, гигантские изображения Кризи. Четыре абсолютно одинаковых дня, вернее даже сказать, один день, слитый воедино, словно река, словно железобетонный монолит, с пылающим за витражом солнцем, с присосавшимся к витражу, точно медуза, солнцем, с прилипшей к витражу, точно присоска, темнотой, и я с Кризи, погруженные, опрокинутые, впившиеся друг в друга, ползущие друг к другу по серо-черному паласу, обвивающие друг друга, переплетающиеся, два вензеля, ее тело, смешанное с моим, ее тело, ставшее моим, ее наслаждение, превращенное в мое наслаждение, я, ставший ею, она, ставшая мною, она, пахнущая деревом, воском, сандалом, я, пахнущий деревом, воском, сандалом. Вот она сидит на мне, вся прямая, ее шея, словно райская птица, и я вытянутыми руками держу ее грудь. Я ее опрокидываю, карточный домик рушится, гостиная кружится, плакаты опрокидываются, я оказываюсь в ней, ее пятки колотятся о палас, и она коротко, прерывисто стонет. В одну и ту же секунду раздается наш крик. И взгляд ее, как медленный прилив, как скользящий луч маяка, возвращается ко мне, в ее распахнутые глаза, в ее зеленые глаза, наполненные оцепенением. «Где ты, моя Кризи? Где ты, детка моя, радость моя, надежда моя, жизнь моя? Откуда ты возвращаешься?» — «Я возвращаюсь из тебя».

Мы идем в ее спальню. Мы идем и ложимся на ее кровать. Нам больше не нужно перекидывать друг другу подушки. Теперь Снежина заранее снимает покрывало. Она кладет мою пижаму и ночную рубашку Кризи. Однажды вечером она даже разложила их так, что рукава моей пижамы обнимали ночную рубашку. Можно ли было ожидать такое от Снежины? Но что мне известно о Снежине? На маленьком ночном столике всегда стояли какие-то коробочки, флаконы — все то, чем Кризи постоянно пользуется: вечером для того, чтобы заснуть, утром — чтобы проснуться. В первую же ночь я все убрал, все попрятал в ящички зеленого секретера. Кризи этого больше не требуется. Едва наступает полночь, она проваливается в сон, как в открытый люк, как в пропасть. Однажды ночью я попытался ее разбудить. Тщетно. Рядом со мной — лишь монолит тишины, монолит темноты. Но ее рука лежит у меня на груди, ее пальцы вцепились в мое плечо. Однажды ночью она храпела. На следующий день я сказал ей об этом. А не надо было. Целых полчаса она держалась со мной чрезвычайно холодно, и потом, когда мы занимались любовью, в ней сохранилось внутреннее напряжение: ее выгнувшееся дугой тело стремилось к наслаждению, но наслаждение не пришло. Я разбил настоящее, разрушил хрупкий ледок минуты. Тогда я этого не понял. Обычное течение дней возобновилось, возобновился медленный вихрь часов. Проигрыватель работает без остановки. По двадцатому, пятидесятому разу мы ставим одни и те же пластинки, знакомые до тошноты — гром барабанов, стоны струн, американские голоса — Little John, о Jericho, о sweetheart, and you alone, gold river, my love, одни и те же мелодии, одни и те же движения, мы вдвоем в этой коробке, вдвоем в этих шести плоскостях, почти без движения, во всех наших жестах — какая-то тягучесть, повсюду вкус наших тел. К одной из этих мелодий Кризи придумала свои собственные слова. Она напевает их не переставая: goodie, goodie, ночь, ночь. Она повторяет их, выкрикивает их, спускаясь по лестнице: goodie, goodie, ночь. И я тоже их напеваю: goodie, goodie, ночь. И Снежина на кухне или когда она приносит тарелки, тоже поет goodie, goodie, ночь. Проходя мимо меня, она озаряет меня основательной улыбкой. Признала ли меня Снежина? Судя по всему, да. Полюбила ли она меня? Но что и кого здесь любят? Кто в этой коробке? Кто в этом вакууме, на крайнем выступе скалы?

Четыре дня. Кризи примеряет платья, брюки, сапожки. Я вижу ее снизу, стоящую перед зеркалом туалетного столика. Она подходит к нему, отступает, вся изворачивается, чтобы посмотреть на себя сзади. Затем спускается вниз: «Как ты находишь?» Я расстегиваю молнии, застегиваю молнии. Она примеряет парики. Один из них — весь в жемчужинах, одни жемчужины, сплошь покрывающие голову, и больше ничего. Она смеется, надевает в дополнение к своему жемчужному парику платье, которое тоже состоит из одних жемчужин. Я обнимаю ее. Все это похрустывает, перекатывается у меня в пальцах. Кризи в эти дни не нужно фотографироваться. Или, точнее, ей нужно было, но она отменила съемки. И я тоже перенес свою работу на потом, как можно дальше. Уезжая, я взял с собой отчет финансовой комиссии. На полях там сохранились столбики цифр после карточной игры — как-то вечером мы играли в рами. Однако я не забыл, что в один из тех дней по телевизору должно было передаваться мое выступление, записанное раньше. В указанное в программе время я включаю телевизор. Мы садимся на серо — черный палас. Кризи сбегала и принесла несколько подушечек со своей постели. Я появляюсь на экране, там называют мое имя. Я — в телевизоре, прямо перед нами, весь такой серьезный, в галстуке. Но Кризи прижимается ко мне. Кусает мои губы. Я обнимаю ее. Мы медленно оседаем на серо-черный палас. А на маленьком экране я все говорю, говорю о таких вещах, как бюджетный тупик. Я говорю: Франция находится на вираже. Звук моего голоса проходит над нами. Но мои губы плотно прижаты к губам Кризи, я лежу на Кризи, Кризи в пене волн, Кризи в широких бермудах, Кризи с Багамских островов. Ее тело, мой голос, ее губы. Я включил звук слишком громко. Мой голос слышен повсюду, он завоевывает пространство, расталкивает вакуум. Я ору так, как орал в тот день, когда происходили дебаты о вотуме недоверия. Это Колетт Дюбуа мне посоветовала. «Ты начинаешь с низких нот, не тихо, но все же достаточно тихо, а потом внезапно начинаешь орать». И я заорал. Я видел, как на правительственной скамье на меня смотрит из-под своих густых бровей премьер-министр, смотрит и как бы говорит: «Что там у них такое сегодня в Морлане?» Я на секунду поднимаю глаза. В глубине гостиной прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на своей кофточке со строгим воротничком, на меня смотрит Снежина. Смотрит на меня, но только на экране. Ее взгляд проходит над нами, над вензелями, переплетенными на серо-черном паласе, она видит меня, но меня серьезного, в галстуке, а не меня, распростертого среди наших оливково-зеленого и салатового халатов. Мой голос умолкает. Все окончено. Взгляд Снежины опускается на меня. У нее такой вид, словно она хочет сказать, что это было хорошо и интересно. Кризи недовольна. «Я хотела на тебя посмотреть!» — «Но уже все закончилось.» — «Так быстро?» — «Я говорил десять минут». Она хватает меня за уши. Я беру ее за плечи. Это уже не нежность. Время от времени я замечаю, как на Кризи накатывает что-то похожее на бешенство. Я вижу перед собой врага. Она кидается на меня, словно хочет уничтожить меня. Словно она сердита на меня, сердита на себя, на то, что я ее люблю, на то, что она меня любит. Мы боремся, причем она — изо всех сил. Она улыбается. Это жесткая улыбка. В ней есть вызов, и иногда я даже спрашиваю себя, а нет ли в ней ненависти? Ненависти, которая, впрочем, длится недолго, как и все остальное: словно хрупкий, моментальный тающий иней. Всем нам когда-то приходилось сражаться с ангелом. Для меня ангел — это Кризи. И я знаю, в тот момент я уже знаю, что как и тот другой, персонаж из Библии, я выйду из этой борьбы с вывихнутым бедром. По этой ярости во мне, по своему затрудненному дыханию, по тому, как рвется у меня в груди моя душа, устремляясь к Кризи, к этой женщине, которая то является мною, то ускользает от меня, превращается в тишину, в жесткую улыбку, в сталь, в аэролит, я уже знаю, что вступлю в незнакомый мне мир, в зеркальный свет, ослепляющий меня. О прежних моих связях я никогда не говорил. А эта валит из меня, как дым, а все остальное становится для меня видимостью, контуром, обманом. Что тебе известно обо мне, если ты не знаешь, что я спал с Кризи, что мой живот был в животе Кризи, Кризи с Багамских островов, Кризи на серо-черном паласе.

VI

В пятницу я возвращаюсь домой. «Съездил хорошо? Успешно?» — «Да, прекрасно». О подробностях Бетти не спрашивает. На ее широком лице ни тени подозрения. Во всяком случае, ничего не заметно. Обычно мои связи — это моя темная сторона, моя скрытая сторона, тайна, сумерки, откуда я выхожу, чтобы оказаться на свету, где все прозрачно и ясно, как и должно быть, как только и может быть. Но на этот раз я испытываю нечто совершенно противоположное. Кризи — вот моя ясность, и с ней я находился на свету, там, где были кровать на галерее, витраж, скала, белое небо Багамских островов. Покинув Кризи, я возвращаюсь в кулуары, за кулисы. На этот раз я вернулся к себе домой в виде призрака, в виде бумажного человека. В бумаге обо мне сказано: супруг Бетти, двое детей, депутат, прошел в первом туре, набрав 2,2 537 голосов. Все это уже не вполне соответствует действительности. Или, точнее, все это стало тенью. Я возвращаюсь не со свидания, а из путешествия. Во время путешествия человек обычно тоже находится на свету, взбирается по трапам, его ждут в аэропортах, в холлах гостиниц. Возвращаясь, человек распаковывается точно так же, как он распаковывает чемоданы. Я иду к себе в кабинет. Там лежит кипа писем. Кажется, что сейчас любое из них так и прыгнет на меня, прилипнет ко мне. Мой долг, мои принципы, мои обязанности, мои встречи. Наконец, я их распечатываю. После того как вскроешь конверты, отложишь в сторону всякую ерунду и выбросишь в корзину рекламные проспекты, оказывается, что от груды практически ничего не осталось. О жизни обычно думают, что это серьезно. А жизнь — это всего лишь шесть писем, четыре накладные и копия счета. Я пытаюсь сосредоточиться на них. Моей секретарши нет. Я мог бы записать на диктофон. Или отложить все до понедельника. Так нет же. Я отвечаю сам. Печатаю двумя пальцами. Мне необходима эта повинность. Эту повинность я ставлю между мной и мной же.