Прогулка по саду - Люциус Шепард

Он говорил страшно неразборчиво, почти непонятно, и Уилсон из этого понял, что слишком поздно спорить, что его собственные слова, если он сможет их найти, будут всего лишь раздражающим фоном к тому милому потоку мыслей, который выбрал Бакстер, чтобы умчаться прочь. Слезы закипали у него в глазах и он злился на Бакстера. Были ли их добрые времена и вместе разделяемые страхи всего лишь прелюдией к этому спазматическому уходу? Неужели люди просто придумывают друг друга, просто воображают, что они тесно связаны?..

„Чарли.“ ГРоб тронула его руку и Уилсон резко и гневно отдернулся, говоря: „Не называй меня так! Я ненавижу это хреново имя!“

„Я знаю“, сказала она. „Ненависть, это хорошо.“

Когда они энергично пошли через поле, Уилсон оглянулся и увидел находчивую желтую канарейку и засаленного черно-белого кота, прыгающих на лицевой пластине Баскнайта, что становились все меньше и все неразличимей. Он не знал, что показывается на лицевом экране Бакстера, и не хотел знать. Бакстер вечно все менял. От старой игры в пинг-понг, до фото русского метеорного кратера и африканской маски. Все глупо объявляли какой-нибудь слоган о том, что скоро под масками проступит череп. Уилсон решил, что для своего экрана оставит снимки Скалистых гор. Они не вводят в заблуждение, а это лучше, чем говорить ерунду, да и выглядит не так монструозно ребячески, как баскнайтов Сильвестр и птичка Твити. Фигуры Бакстера и Баскнайта уменьшились в неразличимое пятно и Уилсон вызвал из на экран шлема, взяв угол зрения близко к земле и глядя вверх, удерживая обоих вместе, чтобы они напоминали античные статуи, реликты исчезнувшей цивилизации, изъеденные временем солдатские монументы, в честь чего-то, что он забыл.

18:30

Уилсон больше не чувствовал себя обломком железа, диким псом, кинозвездой с бешено стреляющим оружием. Он чувствовал себя Чарльзом Ньюфилдом Уилсоном. Чарли. Шагающим по долине теней в ожидании челюстей, что укусят, когтей, что схватят, и всего того, что у ада в загашнике. Испуганным до усрачки, хотя у него под боком красивая, смертельно опасная блондинка. Он понимал, что надо тяпнуть немного боевого растворчика, но вместо этого ввел еще IQ. До опасного уровня. Колеса его разума вращались, захватывая фрагментированные образы детства, фосфоресцентные вспышки, вроде взрывных выстрелов нейронов, набор памяти чувств, накопленных за последние несколько часов, калейдоскопическая последовательность, похожая на журнальные фотографии, в основном связанные с выставкой египетских произведений искусства, все эти разновидности предметов вспоминались стиснутые вместе, словно переполненные папки, выплескивающие свое содержимое, и вызывающие короткие замыкания. Веки его дергались, он не мог глотать, сердце стучало глухо, а зрение стало слегка оранжевым. Но вскоре возбуждение и дискомфорт прошли, словно он прошел точную настройку, словно отполированный как пуля цилиндр вставили на место в его дергающееся нутро, образуя некое стабилизирующее присутствие, и он начал в первый раз за все время схватывать ситуацию, а не просто реагировать на ее безнадежность, принимать ее, и принимая ее, хладнокровно объявляя об этот самому себе, устанавливая ее параметры, он начал верить, что не все потеряно. Они находятся в аду, возможно с затесавшимися туда одним-двумя клочками неба, и не могут установить контакт с командованием. И как на любом поле боя, ситуация текуча, и, как и на любом другом полу боя, они не могут доверять своим инструментам. Он был в таких обстоятельствах и раньше. Не в таких страшных обстоятельствах, наверное, но на поле, которое — каким кажется и это — было текучим до такой степени, что фактически меняло форму. Но по существу они в той же самой позиции, в какой были во время их других секретных акций, в тех конфликтах, о которых никогда не сообщают в новостях дома. Понимание этого придало ему надежду. Если ситуация текуча, тебе надо стать текучим. Тебе надо понять уникальные законы этого места и мгновения и позволить им диктовать курс твоего выживания. Он выключил свои измерительные инструменты. Он больше не хочет видеть предметы в виде мультяшек или смущаться показаниями, которым не может доверять. Они на правильном пути, подумал он. Надо идти вперед. ГРоб это усекла. Идущие вперед — вот кто они.

Когда они шли среди цветов, ГРоб расспрашивала его о Колорадо, о том, где он учился в школе, была ли у него подружка и все такое. По этим расспросам он и понял, насколько она испугана. Она никогда не была особенно разговорчивой, просто бешеный солдат, вроде Пердью… и, наверное, подумал он, это и лежит в сердце ее страха. ГРоб и Пердью были ближе, чем он и Бакстер. Они ходили вместе в увольнительные, и нет сомнения, что они были любовниками, хотя Уилсон знал, что одним глазом ГРоб посматривает на мужиков. Сотни раз он ловил на себе ее взгляды. Но ГРоб и Пердью были боевой единицей, они нейтрализовывали страхи друг друга, а теперь Пердью ушла и ГРоб не уверена в самой себе. В данном контексте он подумал, почему он не стал неувереннее теперь, когда ушел Бакстер. Он не верит, что это просто IQ изолировал его от страха, и он продолжает принимать то, что он и Бакстер и близко не имели таких сильных уз, как ГРоб и Пердью. Чем были они друг для друга неясно. Но когда он об этом сейчас думает, он подозревает, что понимает суть их отношений, что по-настоящему они не были тесно связаны, они довольно хлипко равнялись друг на друга, играя в отношения брат-братишка, чтобы провести время.

„Я так понимаю про цветы“, сказала ГРоб, и обвела их винтовкой, шагая по желтому полю. „Мой дядя управлял похоронной фирмой в Туксоне. Я часто ходила туда после школы, потому что мама работала и дядя присматривал за мной. Там тоже всюду были цветы. Парни давали мне цветы, и я их ненавидела, потому что они заставляли меня думать о смерти.“

„Это просто цветы“, сказал Уилсон. „Это не метафора, верно?“

Она зло хохотнула. „Ага, я забыла.“ Они прошли несколько шагов, потом она сказала: „Хотя в это трудно поверить“, и это вызвало в Уилсоне какой-то отклик, искру понимания, что-то казавшееся полным надежды, полным помощи, но он не последовал за мыслью, слишком занятый разговором.

„Я не продолжу контракт после этого“, сказал он. „Мне достаточно.“

После паузы она сказала: „Ты говорил это после Анголы.“

„Капитан Уилтс поставил мне выпивку и прочитал проповедь. Что я мог сказать? Я был сопляком.“

„Я линяю. У меня осталось шесть недель. Я могу все бросить и улететь куда-нибудь.“

„Танжер, как насчет него?“

„Знаешь, я думала о нем. Может, не Танжер. Куда-нибудь подальше от арабов, мужик. Куда-нибудь поближе к дому. Может, Мехико.“