Песни каторги. - В. Гартевельд

Ванька Каин, в лице которого народ привык понимать окаянного грабителя, но который, по собственному его признанию, был и вором, и разбойником, и сыщиком, в то же время был одним из самых тщеславных людей этого полета.

В собственном признании его, данном в русской крепости Рогервике (теперь Балтийский порт), настолько сильно стремление его к хвастовству и невоздержно желание покрасоваться и похождениями, и подвигами перед судьями, и в крайней беде, что Ивана Осипова Каина можно считать прототипом и народное предание особенно не грешит, приписывая ему десятка четыре песен. Между этими песнями «Вниз по матушке по Волге, от крутых красных бережков, разыгралася погодушка верховая, волновая», известная всей России, приписывается всюду этому разбойнику-песельнику. Из Каиновых песен в сибирские тюрьмы пробрались две: «Не шуми-ка ты, мать, зеленая дубровушка» и «Усы» [26]; между русскими тюремными приписываются ему же: «Из Кремля-Кремля крепка города», «Не былинушка в чистом поле зашаталася» и проч. [27]. Остроумный на словах, находчивый и ловкий на деле, умевший перенести страсть к иносказательным выражениям и искусственному воровскому языку и в песни свои, Иван Осипов Каин рассказ о своих похождениях изложил письменно и пустил в народ. Изуродованная переписчиками тетрадка попалась в руки некоего «жителя города Москвы Матвея Комарова», который, по своему разумению, передал рассказ и издал его в печати три раза (в 1773, 1778, 1784 годах). В 1755 году над Каином снаряжена была следственная комиссия при Сыскном приказе, и издатель его песен и похождений (Комаров) видал там и слыхал его лично. «Каин, по благодеянию секретарскому, содержался в Сыскном приказе не так, как прочие колодники, и, имея на ногах кандалы, ходил по двору и часто прихаживал в передние Сыскного приказа и тут с подьячими и бывшими иногда дворянами вольно разговаривал. Рассказывал он свои похождения бывшему тогда в том приказе дворянину Фед. Фомину Левшину». Будучи сыщиком, он проворовался на сыскных делах до того, что уворовал даже чужую жену. Его судили и присудили выбить кнутом, положить клейма, вырвать ноздри и сослать в каторжные работы в Рогервик, а оттуда в Сибирь.

Сибирь с его легкой руки не переставала, по образцам и примерам, давать из удалых разбойников авторов тюремных песен. Страшный не так давно для целого Забайкалья разбойник Горкин не менее того известен был как отличный песельник и юмористический рассказчик. Живя по окончании срока каторжных работ на поселении, он ушел весь в страсть к лошадям и на своих рысаках возил откупных поверенных, потешая их своими лихими песнями и необычайно быстрою ездою. С пишущим эти строки он охотно поделился рассказами о своих похождениях. Затем последние годы он приплясывал и припевал на потеху деревенских ребят, шатаясь по Забайкалью в звании нищего. Разбойник Гусев, бежавший из Сибири в Россию и ограбивший собор в Саратове, в саратовском тюремном замке сложил песню: «Мы заочно, братцы, распростились с белой каменной тюрьмой», которая ушла и в Сибирь. Сам Гусев, несколько раз бегавший оттуда, вновь, после саратовского грабежа, уже не пошел: его сгубило то же хвастовство разбойничьего закала и та же страсть к остроте и красному слову, которыми отличались и предшественники его. Когда он приведен был на саратовскую торговую площадь и палач хотел привязывать его ремнями к кобыле, Гусев, обращаясь к скамейке, закричал на весь собравшийся народ: «Эх, кобылка, кобылка! Вывозила ты меня не один раз, ну-ка, вывози опять!» — «Нет, Ив. Вас, — заметил палач, — теперь она тебя не вывезет!» И сдержал слово: Гусева сняли с эшафота мертвым.

Известный малороссийский разбойник Кармелюк был также поэтом и автором не разбойничьих, но элегических песен, сложенных на родном ему языке. Он «шалил» на Волыни, долго не давался в руки властей и, наконец, убит был своею коханкою, которая подкуплена была соседним помещиком [28].

В сибирских тюрьмах также сохранилась одна хорошая песня его, без сомнения, оставленная самим Кармелюком, так как он в Сибири был и отсюда убежал разбойничать на Волыни. На Волыни сохранилась о Кармелюке такая песня в народе:

Повернувся я з СибируНе ма мине доли.А здаеться, не в кайданах,Еднак же в неволе и т. д. (См. ниже.)

Нам самим лично удалось видеть на Карийских золотых промыслах ссыльнокаторжного Мокеева, сосланного за грабеж и отличавшего в себе несомненно поэтическую натуру, высказавшуюся и в жизни на воле, и в жизни на каторге и даже выразившуюся в порывах к стихотворству. Ему заказана была песня на отправление эскадры для приобретения Амура, и муза Мокеева, вдохновляемая шилкинскими картинами и руководимая аккомпанементом торбана, бубна, тарелок и треугольника, высказалась в большой песне, которая начинается так:

Как за Шилкой за рекой,В деревушке грязной,Собрался народ простой,И народ все разный.

а кончается:

Вдруг раздался песен хор,Пушек залп раздался,И по Шилке, между гор,Флот сибирский мчался.

Песне этой не удалось удержаться у казаков (придумавших про Амур иную песню, совсем противоположного смысла и настоящего склада), но нет сомнения в том, что Мокееву немудрено было соблазнить каторжных теми своими песнями, которыми приладился он к общему настроению арестантского духа, т. е. когда его муза снисходила до сырых казарм и тяжелых работ или хотя бы даже и до купоросных щей. Арестанты, как мы видели, невзыскательны и в ущерб настоящим народным песням привыкли к тем, которые нуждаются в торбане и трескотне тарелок; вкус давно извращен и поэтическое чутье совсем утрачено. Вот для примера песня, пользующаяся особенною любовью тюремных сидельцев не только в России, но и в Сибири, песня, распространенность которой равносильна самым известным и любимым старинным русским песням. Столичные песельники в публичных садах и на народных гуляниях, известные под странным именем «русских певцов», вместе с цыганами представляют тот источник, из которого истекает вся порча и безвкусие. Здесь же получил образование и автор прилагаемой песни, и здесь же выучились находить вдохновение новейшие творцы псевдонародных русских песен.

Такова песня в целом виде и с более замечательными вариантами: Ни в Москве, ни за Москвой, Меж Бутырской и Тверской, Там стоят четыре башни, Посредине Божий храм. (Или по-московскому и вернее: В средине большой дом.) Где крест на крест калидоры И народ сидит все воры, — (Или: сидит в тоске). Сидел ворон на березе; (Или: Рыскал воин на войне), Кричит ворон не к добру: (или: на войну) «Пропадать тебе, мальчишке, Здесь в проклятой стороне, Ты зачем, бедный мальчишка, В свою сторону бежал? [29] Никого ты не спросился, Кроме сердца своего [30].

 Прежде жил ты, веселился, Как имел свой капитал. С товарищами поводился, Капитал свой промотал. Капиталу не сыстало — Во неволю жить попал, Во такую во неволю: В белый каменный острог. Во неволе сидеть трудно. (Или: Хороша наша неволя, да —) (Но) кто знает про нее: Посадили нас на неделю — Мы сидели круглый год. За тремя мы за стенами Не видали светлый день. Но не бось: Творец-Господь с нами, (Или: Бог-Творец один Он с нами), Часты звезды нам в ночи сияли; Мы и тут зарю видали, Мы и тут (или: Лих мы здесь) не пропадем! Часто звезды потухали, Заря бела занялася, Барабан зорю пробил, — Барабанушко пробивал,

  Клюшник двери отпирает Офицер [31] с требой идет, Всех на имя нас зовет [32]. «Одевайтесь, ребятенки, В свои серы чапаны! Вы берите сумочки, котомки, Вы сходите сверху вниз Говорите все одну речь». Что за шутова коляска Показалась в городу? Коней пару запрягают, Подают ее сейчас, — Подают эту коляску Ко парадному крыльцу: Сажают бедного мальчишку К эшафотному столбу. Палач Федька разбежался, Меня за руки берет; Становит меня, мальчишку, У траурного столба. Велят мне, бедному мальчишке, На восход солнца молиться, Со всем миром распроститься. Палач Федька разбежался — Рубашонку разорвал; На машину меня клали, Руки, ноги привязали Сыромятныим ремнем; Берет Федька кнутья в руки, Закричал: «Брат, берегись!» Он ударил в первый раз — Полились слезы из глаз. Он ударил другой раз — Закричал я: «Помилуй нас!»

Вот какой песне в наше время удалось попасть во вкус потребителей настолько, что нам привелось заметить несколько сортов ее с обычною фабричного набойкою; основа гнилая и проклеенная, уток линючих цветов и красок, и в Москве, и в Сибири, и в Кавказе, и в Саратове. Песня стала и любимою и распространенною; редкой другой песне доставалась такая счастливая доля, несмотря на то, что за нею нет никаких достоинств, каковыми красятся старинные, настоящие народные песни. В этой пародии на русскую песню нет уже искреннего чувства и поэтических образов, хотя и замечается тонический размер и рифма. Между тем такого склада песням, с конца прошедшего столетия, судьба судила занять чужое, не принадлежащее им место, как бы в доказательство того, что народ уже успел забыть старые образы и приемы, самобытные и художественные, и потянулся к новым, искусственным и прозаическим. Во всяком случае, нельзя не видеть в этом явлении упадка поэтического чутья и художественного вкуса в силу причин, исключительно не зависевших от народа. С такими ли красками подходили к своим идеалам прежние народные певцы и так ли легко отходили от них прежние люди? Для образца представляем одну старинную песню (записанную в Саратовской губ.), получившую вдохновение и содержание свое в том же источнике, из которого вытекла и новая тюремная песня, — близкая свойственница новомодным лакейским, трактирным и фабричным песням: