Римские рассказы - Альберто Моравиа

— Ну, друзья мои, сегодня я себе устрою первоклассное угощение… Буду есть и пить, не думая о печени, почках, желудке и прочих внутренностях. Я тебя заранее предупреждаю, Аделе, чтобы ты не вздумала ворчать по своему обыкновению.

— По мне, — сказала Аделе, которая в противоположность своему толстому и веселому супругу была худая и печальная, — поступай как знаешь… А завтра посмотрим…

Ремо тем временем шутил с Джеммой — красивой черноволосой девушкой, а мы с Сирио обсуждали последний футбольный матч. Так мы прошли несколько пустынных улиц, названных в честь различных сражений, битв, которые происходили когда-то в Италии, — Кастельфидардо, Палестро, Калатафими, Марсала, — и наконец достигли двери, над которой между двумя электрическими фонарями висела вывеска: «Траттория Африка». Мы вошли.

Ресторан — мы это сразу заметили — был не бог весть какой. В первой комнате стояло несколько мраморных столиков, за которыми только пили вино; вторая комната была разделена на две части перегородкой. В одной половине помещалась кухня, а в другой — собственно ресторан с пятью или шестью столиками, застланными скатертями. В остальном здесь царило обычное для привокзальных заведений убожество: пол усыпан опилками, штукатурка на стенах облупилась, стулья шатаются, столы тоже, скатерти — штопаные, дырявые, да к тому же еще грязные. Но что нас окончательно сразило, так это холод, сырой, пронизывающий, как в пещере. Сирио, входя, даже воскликнул:

— Ого! Вот так Африка!.. Здесь нетрудно и воспаление легких схватить…

И действительно, холод был ужасный: посетители сидели за столиками в шляпах, в пальто с поднятыми воротниками, изо рта при дыхании шел пар, совсем как на улице.

Мы сели за один из столиков, и к нам тотчас же подошел хозяин субъект с мрачной квадратной физиономией, с мутными недовольными глазами. Амилькаре чрезвычайно ему обрадовался и спросил:

— Сор * Джованни, вы меня помните? Но тот без тени улыбки ответил:

* Сокращенное «синьор». — Прим. перев.

— Меня зовут Серафино, а не Джованни… и, по правде говоря, я вас не помню.

Амилькаре был неприятно поражен и засыпал его вопросами. Хозяин морщил лоб, стараясь вспомнить, и в конце концов воскликнул:

— Ну да! Теперь я вас припомнил! Вы были здесь под Новый год, ели колбасу с чечевицей.

Амилькаре ответил, что Новый год он встречал дома.

В общем, они так друг друга и не узнали. Затем хозяин извлек из кармана своей засаленной белой куртки карточку и спросил:

— Что будут кушать синьоры?

С воспоминаниями было покончено.

Мы взяли карточку и сразу же увидели, что веселого тут мало: только макароны с сыром, аббакио *, куры, сыр и фрукты. Амилькаре, спасая свой престиж, настаивал перед хозяином:

* Жаркое из молодого барашка. — Прим. перев.

— Но ведь у вас есть ваше фирменное блюдо… спагетти по-любительски.

Хозяин подтвердил, что, действительно, у них есть спагетти по-любительски. Мы все заказали закуску и спагетти, кое-кто еще аббакио, а другие — жареных кур. Что касается десерта, то мы решили еще подумать. Тут Сирио вдруг заявил, что желает супа, и хозяин обещал подать ему куриный бульон. Потом спросил, какого нам угодно вина: белого или красного, сухого или полусухого? Мы выбрали сухое Фраскати, хозяин принес бутылки, бокалы, хлеб, завернутые в салфетки приборы и ушел на кухню.

Амилькаре, приободрившись, спросил:

— Ну, как вам здесь нравится?.. Ведь правда же здесь хорошо?

Мы молча переглянулись, затем Сирио высказал общее мнение:

— Хорошо ли здесь, мы еще увидим… А пока что мне кажется, будто я нахожусь в общественной уборной.

Этот ответ очень не понравился Амилькаре, и между ним и Сирио тотчас же завязалась перепалка: ты вечно всем портишь праздник, а тебе лишь бы экономить; с твоей язвой желудка нечего ходить по ресторанам, а ты поесть любишь, а тратиться не хочешь, и так далее. Между тем время шло, а нам все не подавали, и мы, как это обычно бывает в плохих ресторанах, принялись за вино и хлеб, разговаривая о том о сем.

Было ужасно холодно: ноги у всех замерзли, спины застыли. А от вина может быть, потому, что оно, как утверждал Сирио, было разбавлено водой, чем больше мы его пили, тем холоднее нам становилось. В конце концов Амилькаре, потеряв терпение, отправился на кухню. Скоро он возвратился очень довольный и объявил, что сейчас нам подадут. И в самом деле, вслед за ним явился хозяин и принес закуску. Мы заглянули в тарелки: вот так убожество! Пара артишоков, тоненький ломтик ветчины и одна сардинка. Сирио обратился к Амилькаре:

— Мне кажется, угощение-то у тебя сегодня будет неважное.

Приступили было к закуске, но тут же все заговорили, что ветчина дьявольски соленая и есть ее невозможно.

— Африканская ветчина, — сказал Сирио. Он, казалось, задался целью весь вечер поддразнивать Амилькаре.

Одним словом, вся закуска так и осталась на тарелках. К счастью, тут в качестве подкрепления подоспели спагетти. От них шел пар, потому что воздух в комнате был ледяной, но стоило только взять их в рот, как сразу обнаружилось, что они чуть теплые. Тем временем Сирио старательно мешал в своем бульоне ложкой, словно надеялся отыскать в нем жемчужину. Потом он подозвал хозяина и совершенно серьезно спросил:

— Вы что, охотник?

Хозяин ответил, что он не понимает вопроса. Тогда Сирио сказал:

— Вы, верно, стреляли в этот бульон из ружья?

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, что ваш бульон весь пропах дымом.

Хозяин запротестовал и довольно грубо:

— Какой еще тут дым?.. Дым в моем бульоне?.. Да у вас в голове дым!

Сирио побледнел и возвысил голос:

— Раз я сказал, что бульон пахнет дымом, значит вы должны мне верить.

Хозяин заворчал, пошел на кухню и возвратился с кастрюлей, чтобы показать нам мясо, из которого был сварен бульон. Пока он по очереди подносил каждому из нас под нос кастрюлю, раздался крик: — Ой! Таракан!

Мы все обернулись, — это крикнула Джемма, племянница Амилькаре; она показывала на что-то черное в своей тарелке со спагетти. Хозяин заспорил:

— Ну, какой там таракан!.. Это просто лук, он немного подгорел…

Но Джемма упорствовала:

— А я вам говорю, что это таракан… Смотрите… вот даже лапки…

Хозяин подошел к ней и посмотрел; это, действительно, был таракан. Подхватив его вилкой, хозяин невозмутимо сказал:

— Ну ясное дело… мог упасть из вытяжной трубы… Это случается…

И ничего больше не добавив, ушел на кухню со своей кастрюлей и со своим тараканом. Мы переглянулись, ошеломленные.

— Я голоден и буду есть! — заявил наконец Амилькаре, берясь за вилку.

Мы последовали его примеру, преодолевая отвращение. И только одна Джемма не притронулась к еде, сказав, что ей противно.

Стало еще холоднее, и, доев спагетти, мы все отправились за своими пальто и теперь сидели за столом одетые. Снова появился хозяин и поспешно расставил перед нами порции курицы и аббакио. Курица была тощая, сухая, такую подают в закусочной четвертого разряда. А аббакио все состояло из ребер, кожи и жира, да вдобавок верно осталось от утра, а теперь его разогрели. Амилькаре вонзил в кусок мяса вилку, поднял его кверху и закричал в бешенстве.

— Да ведь это есть невозможно!.. Хозяин! Хозяин!

И снова появляется хозяин с мрачной физиономией. Амилькаре спрашивает его:

— Можете вы мне объяснить, почему вы держите тратторию?

— А что же мне по-вашему делать?

— Да что угодно — подметать улицы, быть вагоновожатым, могильщиком, но только не хозяином ресторана.

В общем, началась новая перепалка, правда, довольно вялая, потому что хозяин был настолько погружен в свою мрачную задумчивость, что даже не очень обижался. Так продолжалось до тех пор, пока из кухни не высунулся повар в колпаке и не позвал хозяина. Тот ушел. Амилькаре крикнул повару:

— Эй, повар… Вы нас отравили!

Повар исчез, даже не удостоив его ответом, а мы снова принялись сражаться с бараньими ребрами и куриными костями.

Настроение у всех было прескверное; мы замерзли хуже, чем на улице; желудки были набиты какой-то скверно приготовленной дрянью, к тому же еще и плохо перевариваемой. Амилькаре, который наконец понял, какую допустил ошибку, захотел хоть немного исправить положение и заказал две бутылки красного вина и бисквиты. Только это вино и бисквиты оказались единственно приличной едой за весь вечер. Но и тут заслуга не принадлежала хозяину; бутылки были запечатанные, а бисквит прибыл из Милана. Мы выпили вина — это была барбера, закусили бисквитом и немного согрелись.

Между тем ресторан опустел; кроме нас, в нем оставалась только компания молодых людей за соседним столиком. Они играли в карты, и вскоре к ним присоединились хозяин и повар. Ремо, весь вечер не перестававший шутить с Джеммой и приободренный вином, захотел спеть. Он всегда за десертом вызывался петь; я вовсе не хочу сказать, что он плохо пел, но только песни у него были вечно одни и те же, и мы все их знали наизусть. В этот вечер ему, разумеется, хотелось спеть для Джеммы, которая впервые была в нашей компании, и мы, угадав его желание, согласились послушать. Однако, чтобы вы могли представить, что такое пение Ремо, я должен описать это. Ремо маленького роста, лицо у него смуглое, яркое, низкий лоб весь покрыт черными кудряшками, глаза прищуренные, налитые кровью. И тем не менее, несмотря на эту несколько грубоватую внешность, Ремо, когда поет, не бывает вульгарен, а скорей даже наоборот — слащав. Он берет за руку девушку, которой предназначена его песня, наклоняется к ней и, зажмуривая глаза, сложив губки бантиком, тихо поет страстным, масляным, вкрадчивым голосом. К тому же у всех его песен рифмы очень однообразные: или это «енье» волненье, томленье, мленье, или «ты» — мечты, цветы, красоты. Итак, в этот вечер Ремо по своему обыкновению схватил за руку Джемму и начал ей петь, приблизив свое лицо к ее лицу, а мы все в замешательстве молчали и только смотрели на него. Джемма улыбалась, и эта улыбка ободрила его, — пропев одну песню, он начал вторую. Между тем за соседним столиком тоже замолчали и смотрели на нас; затем оттуда стали доноситься смешки, и наконец один из молодых людей запел, передразнивая Ремо, а другой, спрятав голову под стол, принялся мяукать по-кошачьи. Ремо, казалось, не замечал этого или делал вид, что не замечает. Он запел третью песню, но, поскольку за соседним столиком продолжали смеяться и мяукать, ему пришлось прервать пение, и он с достоинством сказал: