Теряя веру Как я утратил веру, делая репортажи о религиозной жизни - Уильям Лобделл

Однако, увидев Донну Боджесс своими глазами, вы забудете о сострадании. Оно уступит место другим чувствам: восхищению, даже благоговению, и приливу оптимизма.

Она сидит в инвалидном кресле, руки ее сведены вечной судорогой, но Донна с улыбкой говорит о том, что Бог дал ей счастливую жизнь. И вот что удивительнее всего: вы ей верите. Все вокруг это подтверждают.

Во-первых, друзья. Друзей у нее множество! В ее квартире в Мишн-Вьехо постоянно звонит телефон; каждый вечер дом полон гостей и звенит смехом. Время от времени одна из подруг сажает Донну в свою красную «Миату» и возит гулять по округу — за день они проезжают больше ста пятидесяти миль.

— Кажется, мир вертится вокруг мамы, — говорит ее дочь Кери, 26 лет, живущая вместе с матерью. — Все, кто с ней знакомится, хотят продолжить знакомство.

Во-вторых, у Донны есть интересное любимое дело. Она проводит мотивирующие беседы о Христе, записала мотивационную кассету («Дорога к радости»), а сейчас, при помощи компьютера с голосовым управлением, пишет книгу.

Все это — в дополнение к работе на полставки в церкви Сэдлбэк: каждый вечер она обзванивает прихожан, напоминая им о встречах церковных групп и предлагая помощь. Кроме того, она ведет группу взаимной поддержки людей, страдающих хроническими недугами. Но больше всего гордится еще одной своей «работой» — двумя чудесными дочерьми.

А в-третьих, она просто счастлива.

— Меня поражает то, как легко она справляется со множеством препятствий, стоящих у нее на пути, — говорит Ян Манчестер, администратор церкви Сэдлбэк. — Донна помогает людям увидеть истинный масштаб их проблем. Удивительно, но она буквально никогда не жалуется!

Возникает очевидный вопрос: как женщина, прикованная к инвалидному креслу, неспособная даже самостоятельно почистить зубы, может жить такой насыщенной и счастливой жизнью?

— Это счастье дал ей Бог, — отвечает Кери. — Должно быть, это Божий дар. Всех поражает этот контраст: жизнь ее сложилась так трагически, и при этом она так счастлива!

Сама Донна думает иначе.

— Проблем у меня не больше, чем у всех остальных, — говорит она. — Разница лишь в том, что мои проблемы всем видны. Многим живется тяжелее, чем мне, просто снаружи этого не видно.

Разговаривая с Донной, нетрудно поверить, что 31 год назад она была ведущей солисткой в хоре школы Тастин. И сейчас, в 49 лет, она очень симпатичная женщина (кстати, ее дочь просит сообщить приличным мужчинам с серьезными намерениями, что мама одинока!), открытая и общительная, нечто среднее между Рози О’Доннел и Матерью Терезой.

Страшный диагноз ей поставили в 19 лет. Тридцать лет Донна ведет борьбу с прогрессирующей болезнью — и учится с ней жить. От трости — к ходункам, от обычного инвалидного кресла — к креслу с электрическим приводом. Каждый год болезнь лишает ее каких-то возможностей и вынуждает все больше и больше полагаться на Бога.

— Никогда не знаю, в чем откажет мне мое тело сегодня или завтра, — говорит Донна. — Не знаю, как бы я с этим справлялась, будь я одна. Но я не одна — каждую минуту каждого дня со мной Бог. Я научилась складывать все свои тревоги к Его ногам. Когда я так поступаю, небеса раскрываются, и на меня снисходят благословения.

В конце этой встречи я не мог не задать вопроса:

— После того, что с вами произошло, не сомневались ли вы, что Бог есть?

— Да как же Его может не быть? — отвечает Донна. — Что бы я делала, не будь Бога? Бог — моя надежда, моя радость, моя сила. Он — любовь всей моей жизни.

***

А вот еще один пример: сестра Мария ордена Святого Норберта. Привлекательная молодая женщина с острым умом, еще недавно — многообещающий адвокат, младший партнер юридической фирмы в Миннесоте. Теперь она живет жизнью отшельницы в горах Техачапи. Скромный монастырский домик она делит еще с пятью женщинами — насельницами Аббатства Святого Михаила в округе Оранж, недавно открывшего единственный в США монастырь норбертинок.

Святой Норберт жил в Германии в начале XII века. Роскошную жизнь богача он променял на трудное существование бедного священника и установил для своих последователей суровый режим молитвы и покаяния.

— В какой-то миг переживаешь обращение, и все меняется, — рассказывает сестра Мария, вступившая в обитель год назад, после разочарования в своей карьере. — Одной из перемен в моей жизни стала потеря работы. Но, кроме этого, я ощутила зов Бога.

Должно быть, зов был весьма настойчивым. Монашеская жизнь сурова: до конца своих дней сестры должны соблюдать жесткое расписание. Встают они в четыре часа утра, ложатся в десять вечера (а в полночь поднимаются на молитву). Молитвы занимают большую часть их времени; кроме этого, они поют, учатся и занимаются надомной работой (например, создают базы данных для интернет-фирм), которая позволяет им себя обеспечивать. Свободное время — один час в день.

Их жизнь сведена к самому необходимому. Здесь нет ни телевизора, ни радио, ни газет, редко приходят посетители. Покинуть монастырь сестра имеет право лишь в двух случаях: для визита к врачу или если ее родные в беде и нуждаются в ней.

Сестры добровольно избрали для себя столь суровую жизнь, потому что верят в важность молитвы. Они уверены: если непрестанно молишься о том, чтобы Бог кому-то помог, — это действует! А самый лучший способ молиться — заботиться только о самом необходимом, не позволяя мирским треволнениям и развлечениям вставать между молящимся и Богом.

Разумеется, созерцательная жизнь чужда и непонятна многим, в том числе порой и родным и друзьям монахинь.

— Пока живешь в миру и принимаешь мирской образ жизни, все нормально, — говорит сестра Мария. — Но когда начинаешь что-то менять, зачастую эти перемены пугают людей. Их это смущает, потому что заставляет взглянуть критически и на собственную жизнь.

Я сознательно, по собственному выбору, отдала свою жизнь Богу. Да, это радикальное решение, но Царство Божье не достается без труда. Мы пришли сюда, чтобы спасти свои души.

С сияющими глазами рассказывает сестра Мария о дне, когда стала монахиней:

— Я ощутила такой покой, такую радость! Я была к этому готова. Мне не пришлось делать выбор, от чего-то отказываться. Я чувствовала: отказываться не от чего. Есть Бог, и Он — повсюду.

Скоро я обнаружил, что разработка религиозной темы кое в чем сильно отличается от всех остальных. Одно из первых своих интервью я брал у пастора, который оставил работу преуспевающего брокера по недвижимости и зарплату с пятью нулями, чтобы последовать зову Бога. Когда-то он шил себе костюмы на заказ — теперь же одевался в «Гудвиле», ибо видел свое призвание в том, чтобы служить народу Божьему.

Войдя вместе со мной в свой крохотный кабинетик, он спросил:

— Не возражаете, если сперва мы помолимся о том, чтобы вы успешно выполнили свою работу?

О совместной молитве с интервьюируемым в этическом кодексе «Лос-Анджелес тайме» нет ни слова; однако мне показалось, что это будет неправильно. Что, если у нас возникнет конфликт интересов? Может быть, притвориться, что я молюсь, чтобы его не обидеть? Пастор вопросительно смотрел на меня, видимо, не понимая, над чем я так долго раздумываю.

— Разумеется, — ответил я наконец, не желая раздувать из этого историю.

Он склонил голову и начал молиться. Я тоже наклонил голову, но глаза закрывать не стал — лучший компромисс, который я на тот момент мог придумать.

В дальнейшем при разговорах о вере такое случалось довольно часто, независимо от того, о какой религии я писал.

Очень часто интервьюируемые, прежде чем начать разговор, спрашивали, к какой религии принадлежу я сам. При расспросах на другие темы люди редко задают журналисту личные вопросы (по крайней мере, с первых же слов) и никогда не спрашивают о вере. Теперь же во мне видели либо коварного врага, либо потенциального новообращенного. Это не объясняется одной лишь «паранойей верующих». Когда речь идет о религиозных вопросах или об историях жизни верующих, между восприятием религиозных и нерелигиозных людей порой обнаруживается непреодолимая пропасть, в полном согласии с максимой: «Мы выносим из жизни лишь то, что приносим в нее».

Поначалу я старался не отвечать: мне казалось, ответ предполагал, что личные религиозные воззрения могут оказать влияние на мой репортаж. Однако мне нужно было, чтобы интервьюируемые чувствовали себя свободно и были со мной откровенны; и самое меньшее, что я мог для этого сделать, — дать им прямой ответ на простой вопрос.

— Я христианин, — отвечал я. В детали не вдавался, пока о них не спрашивали; но спрашивали часто.

Верующие — будь то христиане, иудеи или мусульмане — неизменно выражали облегчение, узнав, что писать об их вере будет верующий журналист. Такая реакция полностью противоположна предрассудку, распространенному в самом журналистском сообществе, — предрассудку, который в самой вежливой форме звучит так: «Способен ли евангелический христианин писать о вере объективно?» На мой взгляд, писать о вере способен кто угодно, как убежденный верующий, так и атеист. Важно лишь, чтобы он стремился описывать свой предмет точно, учитывая контекст и все нюансы.