Веселый Джироламо - Наталья Резанова

Жара начинала спадать, когда перед ними открылась маленькая долина, защищенная горами от ветра. И неожиданно — вдали от всякого другого жилья — дом, обнесенный оградой — может быть, вернее именовать его усадьбой? — и виноградник за ним.

Хейг был доволен. По его лицу блуждала улыбка, и, пожалуй, в этом виде он представлялся чересчур простоватым. Как «мрачный угрюмец» он был более красив.

Спешившись, Хейг постучал в ворота.

— Кто? Отвечай! — раздался сиплый мужской голос.

— Дурака валяешь, старик? Наверняка ведь увидел. Я это, и со мной друг. Ворота распахнулись, но открыл их не обладатель сиплого голоса, а высокая молодая женщина в черном платье, какие носили здешние крестьянки. Отодвинув створку, она пропустила их во двор, спокойно поцеловала Хейга, кивнула Дирксену, и, приняв у них поводья, увела лошадей. Навстречу путникам выходил мужчина со старым кремневым ружьем в руках, которое он, впрочем, тут же приставил к стене, и подошел, вытирая руки об одежду. Он был уже в летах, низкий, широкий, на коротких ногах. Возраст отнюдь не делал его благообразным. Чем-то он напоминал черепаху, возможно, из-за обширной коричневой лысины, окруженной по краям редкой седой порослью. Лицо также широкое, бритое, несколько сплюснутое сверху. Одет он был как зажиточный крестьянин.

— Ну, здравствуйте, что ли, — сказал он, и добавил, адресуясь непосредственно к Дирксену: — Приветствую господина. — Здравствуйте.

— Ну вот, дядя, мы перед тобой. Человек к нам пришел, приют требуется…

— Вижу, — он пожевал губами. — Я вас гнал когда-нибудь? Ладно, располагайтесь, сейчас Модеста накроет. — С этими словами он бочком направился к дому.

Дирксен осматривался. Вокруг все выглядело довольно основательно.

Просторный двор мощен каменными плитами. Ограда сложена из валунов, скрепленных глиной и песком. Такой же колодец. Сам дом весьма велик, стены его густо увиты плющом, местами уже засыхающим. Во дворе росли четыре дерева — две акации у ворот, тополь у конюшни и горный дуб возле дома. Под дубом стоял дощатый некрашеный стол и две скамейки. Хейг дотронулся до его плеча.

— Пойдем, котомки бросим, умоемся. Ужинать будем.

За ужин принялись уже в темноте. Хозяин — его звали Микеле, сидел с ними. Женщина подавала на стол, а потом стояла в дверях дома, ожидая, пока мужчины поедят. Она, однако, была не служанкой, а племянницей хозяина. Как успел заметить Дирксен, она казалась очень красива, насколько позволяло судить плохое освещение.

Ужин был обилен, также и вино, очевидно, со своего виноградника. Пил, правда, больше сам хозяин. Дирксен никогда не позволял себе пьянеть, а Хейг пил мало, видимо, памятуя о прошлом.

Разговор шел самый общий, тем не менее Дирксен сделал вывод, что Микеле — человек не случайный, а дом его — убежище и перевалочный пункт для сторонников Джироламо. Во всем большом доме с пристройками постоянно обитали только Микеле и Модеста. Вообще же, усадьба имела самый благополучный вид. Хейг скоро оставил общую беседу и направился туда, где в освещенной двери кухни темнел силуэт женщины. Микеле это нисколько не смутило, и он продолжал говорить — обо всем и ни о чем, не теряя некоторой осторожности, но не лишая себя воли. Дирксен слушал, изредка вставляя короткие замечания. Полное молчание расхолаживает, но если собеседник говорит хотя бы иногда и кратко, это оставляет у любителей длинных речей впечатление равноправного диалога. Была уже глубокая ночь, когда они ушли в дом. Ни Хейга, ни Модесты нигде не было видно, а задавать вопросы хозяину Дирксен счел излишним. Впрочем, ему отвели отдельную комнату, и позднее возвращение Хейга не могло потревожить его сна. А спал Дирксен крепко. И хотя встал он рано, по городским меркам, здесь вставали гораздо раньше.

Дом был пуст. Он чувствовал это, хотя многие двери были заперты, и он не мог проверить правильность своего предположения. Пуст был и двор. Однако почти сразу из-за дома вышла Модеста.

— Доброе утро.

Она кивнула, как и вчера.

— Сейчас дам вам перекусить.

Нет, он не обманулся вечером, — она и вправду была хороша и лицом, и сложением. Правда, пурист по части женской красоты мог бы заметить, что Модеста чересчур высока ростом, грудь у нее слишком пышная, а талия непропорционально тонка. Лицо ее тоже не было лицом пасторальной селянки: бледно-смуглое, с выпуклым лбом, тяжелыми веками над темными глазами и полными яркими губами, оно имело в себе нечто сдержанно-вызывающее. Дирксен отметил все это, и, однако, не мог не признаться себе, что редко встречал столь притягательную наружность.

Она принесла ему сковороду с яичницей, каравай хлеба и бутылку вина, которое, очевидно, хозяин дома пил вместо воды. Сама за стол не села.

— А ты?

— Я уже ела. — И, предупреждая следующий вопрос, добавила. — Они на винограднике.

— Может быть, и для меня какая-нибудь работа найдется?

— Зачем? — она покачала головой. — Ты гость.

— А Хейг?

— Он? — вряд ли она усмехнулась, но ему показалось, что на мгновение скулы на ее лице обозначились резче — Он-то, пожалуй, нет. И ушла. Волосы ее были туго стянуты на затылке в узел, черное платье, хотя и не новое, но чистое и хорошо сшито. И шла она, высоко держа голову. Вообще чувствовалось в ней большое внутреннее достоинство, почти исключительное для женщины из крестьянской среды и того двусмысленного положения, которое она занимала. В чем оно заключалось, в тот вечер объяснил Дирксену Микеле. Может быть, он опасался, что гость неправильно истолкует поведение племянницы и Хейга, а может, ему просто хотелось поговорить. Сама Модеста, разумеется, ни до каких объяснений не снизошла бы.

— Вообще-то, она замужем. — Микеле поглядел в ту сторону, где по его разумению, находились Модеста и Хейг. — Или была. Нестоящий он был человек, ее муженек. Уплыл в Америку, и три года от него никаких вестей. Жалеть о нем, конечно, никто не жалел. Жив ли он, неизвестно. Однако, насчет того, чтоб он умер, тоже никаких слухов не было. Вот они и не могут повенчаться. А так, правда… — он замолк, предоставляя слушателю самому закончить фразу. Дирксен кивнул, дав понять, что он правильно оценивает ситуацию. На этом закончилось знакомство Дирксена с обстоятельствами и обитателями приюта мятежников, — весьма мирного приюта, кстати сказать, и началась жизнь в этом приюте. Теперь он мог отдохнуть и набраться сил перед возможными затруднениями. Погода была ясная, воздух чистый, еда обильная. Он отдыхал, но, чтобы не отступать от своей задачи, сделал эту горную идиллию предметом наблюдения.

Микеле понемногу свалил всю работу на широкие плечи новоявленного «племянника», и Хейг от рассвета до заката пропадал в огороде и на винограднике. Модеста тоже была постоянно занята по хозяйству, однако ее Дирксену предоставлялась возможность видеть чаще. Свои отошения с Хейгом она вовсе не старалась скрыть, благодаря чему они действительно приобретали вид брака. Да и вообще роль покорной служанки, которая не сядет за стол, покуда не поедят мужчины, она исполняла больше в силу сложившегося ритуала, чем собственного характера. Такая женщина при желании может стать кем угодно, подругой мятежника в том числе. Пожалуй, удивительнее было, что в эту компанию затесался ее дядюшка, ничем не напоминавший авантюриста. Представлялось сомнительным, что он имеет большие выгоды от сотрудничества с Джироламо. Хотя не стоит исключать и такой вероятности — Весельчак порой располагает значительными суммами. Так или иначе, Микеле переступил грань, отделяющую честного человека от нарушителя законов, а обратного пути, как известно, нет. Дирксен констатировал это совершенно спокойно, без злобы или радости. Зачем? Он вовсе не ненавидел этих людей, хотя они были его врагами, хотя лень, склонность к выпивке, незаконные связи были противопоставлены его моральному кодексу. Люди, корабли, овцы, станки, — не все ли равно? Это работа. Любить или ненавидеть их — бессмысленно. Нужно их знать. Он погрузился в изучение естественного способа существования этих людей. И время шло незаметно и казалось очень длинным, точнее, растяжимым, так как на самом деле минуло меньше недели. И он не мог точно сказать, утром какого дня, выйдя из своей комнаты, встретил Модесту, пробегавшую по коридору. Она выглядела очень возбужденной, и вместо обычного приветствия бросила, не останавливаясь: