Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, перед нами картина «рождения нации», и это не величественное полотно с разыгрывающими республиканский Рим героями, вроде давидовских Горациев, а нетрезвые солдатики, которые требуют воздать нации должное совместным распитием пива. «Совместным» – имеются в виду сами они, солдаты, прелат и его кучер. Говоря политическим языком того времени, представители второго и третьего сословий. Что касается представителей первого французского сословия предреволюционной эпохи, дворян, то они появятся в «Письмах русского путешественника» чуть позже – и совсем при других обстоятельствах. Пока же мы видим конфликт двух лояльностей – лояльности королю и лояльности нации; не будем забывать, что на август 1789 года Франция еще является монархией и все эти люди, считающие себя и других частью коллективного тела нации, – подданные Людовика XVI. Более того, почти никто и не собирается пока свергать монархию как таковую – даже Робеспьер в то время называл себя монархистом, не говоря уже о прочих. Тем не менее конфликт существует. В предыдущие эпохи, когда в той или иной европейской стране случались беспорядки, бунты, волнения и прочие неприятности, распустившиеся солдаты могли заставить подозрительных для себя людей выпить за здоровье не нынешнего короля, а его соперника, которого они поддерживали. Скажем, за здоровье Генриха, а не Карла, или Ричарда, или Людовика. Оттого европейские политические происшествия до 1789 года (за небольшим исключением, кажется, войны Соединенных провинций Нидерландов за независимость в конце XVI века, а до того – борьбы швейцарских кантонов против австрийских или бургундских герцогов) «революциями» в нынешнем значении этого слова не были. А в 1789 году началась именно революция, положив начало эпохе, которую чуть позже стали называть Новым временем, modernite, modernity, а на современном русском академическом жаргоне – «модерностью». По сути, эта сцена из «Писем» вводит русского читателя в возникающий на его глазах мир модерности. И мир этот выглядит не очень привлекательно – хотя и не совсем отталкивающе. В самом Страсбурге все ограничивается пока тостами за здоровье нации да пьяными выходками солдатни, мешающей обывателям предаваться привычным городским развлечениям: «Крик на улицах продолжается почти беспрерывно. Но жители затыкают уши и спокойно отправляют свои дела. Офицеры сидят под окном и смеются, смотря на неистовых. – Я был ныне в театре и, кроме веселости, ничего не приметил в зрителях. Молодые офицеры перебегали из ложи в ложу и от всего сердца били в ладоши, стараясь заглушить шум пьяных бунтовщиков, который раза три приводил в замешательство актеров на сцене».
Обратим внимание на социальный состав «революционеров» и их соотношение с прочими жителями города. Действующие лица – почти исключительно солдаты; остальные исполняют роль зрителей. Получается, что революция – это прежде всего когда старый порядок (а армия есть столп порядка) дает сбои, в нем обнаруживаются трещины, сквозь которые в жизнь входит до того неслышный шум – как вопли подвыпивших нижних чинов мешают смотреть спектакль. Но спектакль – жизнь – меж тем продолжается, а офицеры, то есть одна из главных опор треснувшего порядка вещей, лишь наблюдают безобразия и посмеиваются. Тут опять же у читателя «Писем» возникает зловещее чувство предвидения – и Карамзин его искусно создает. Читатель знает, что шумом дело не ограничилось и что вскоре немалое количество нынче пьяных солдат погибнет в войнах с Первой антифранцузской коалицией, при Вальми или Флерюсе, а офицеры… с ними либо произойдет то же самое, что и с солдатами, либо они окажутся по другую сторону, среди роялистов Кобленца. Впрочем, был еще третий вариант: подать в отставку. Затеряться, попытаться пересидеть в укромном уголке революцию. Получалось у весьма не многих – гильотина приглашала на свидание даже самых незаметных. Но о ситуации выбора на заре революций – чуть ниже.
Итак, в Страсбурге, в городе жизнь, несмотря на волнения солдат местного гарнизона, по большей части идет своим чередом. А вот в сельской местности – все по-другому. Там дела серьезнее – некие «разбойники» грабят монастыри, а агитаторы призывают крестьян к насилию: «Сказывают, что по деревням ездил какой-то человек, который называл себя графом д’Артуа и возбуждал поселян к мятежу, говоря, что король дает народу полную свободу до 15 августа и что до сего времени всякий может делать что хочет». Этот пассаж настолько интересен, что он требует пусть и краткого, но отдельного разговора.
На «народный» характер революции намекается только здесь – когда разговор доходит до той социальной группы и ее политического сознания, которая столь знакома русскому читателю «Писем». Речь идет о крестьянстве. Представить себе русский город, по улицам которого бродят пьяные солдаты и заставляют священников пить с их кучерами за здоровье какой-то непонятной «нации», – все это в конце XVIII века было довольно сложно. Разве что вспомнить многочисленные дворцовые перевороты в Петербурге во второй трети того столетия, однако там, как мы уже говорили, речей о «нации» не велось. Да и офицеры догадывались, что им
