Конан, варвар из Киммерии - Роберт Говард

Никогда я не видел человека, равного в бою Конану. Он встал у дворцовой стены и вскоре перед ним была куча порубленных тел в половину его роста. В конце концов они одолели его — сотня против одного. Увидел, что он упал — и мир перевернулся перед моими глазами. Констанций приказал взять его живым, покручивал усы и улыбка у него была самая подлая…

…Именно такая улыбка была у Констанция и сейчас.

Предводитель шемитов возвышался на коне, окруженный скопищем своих людей — коренастых, закованных в броню, с иссиня-черными бородами и крючковатыми носами. Заходящее солнце играло на их остроконечных шлемах и серебристой чешуе панцирей. Примерно в миле отсюда, среди буйно зеленеющих лугов, виднелись башни и стены Каурана.

На обочине караванной дороги был вкопан массивный крест. К кресту был прибит железными гвоздями человек.

Всю одежду его составляла набедренная повязка, а сложение было воистину богатырским. Капли смертного пота выступили на лбу и могучем торсе распятого, из пробитых ступней и ладоней лениво сочилась кровь, но глаза под черной гривой волос горели диким голубым огнем.

Констанций глумливо поклонился и сказал:

— Весьма сожалею, капитан, что не смогу присутствовать при твоем издыхании — у меня есть дела в городе. Оставлю тебя твоей собственной судьбе. Не могу же я заставить ждать нашу прелестную королеву. Тобой займутся вон те красавцы, — он указал на небо, где черные силуэты неустанно выписывали широкие круги.

— Если бы не они, то такой крепкий дикарь мог бы прожить на кресте и несколько дней. Так что пусть оставит тебя всякая надежда, хотя я даже не поставлю охрану. Глашатаи объявили по городу, что всякий, кто попытается снять твое живое или мертвое тело с креста, будет заживо сожжен со всей родней. А слово мое в Кауране нынче надежнее всякой стражи. К тому же при солдатах стервятники не слетятся…

Констанций подкрутил усы и, глядя Конану прямо в глаза ехидно улыбнулся:

— Ну, капитан, желаю удачи! Я вспомню о тебе в ту минуту, когда Тарамис окажется в моих объятиях.

Кровь снова брызнула из пробитых ладоней жертвы. Кулаки, огромные, как ковриги хлеба, сомкнулись на шляпках гвоздей, заиграли мышцы на могучих плечах и Конан, выгнувшись вперед, плюнул в лицо Констанцию. Тот рассмеялся, вытер плевок и поворотил коня.

— И ты вспомни обо мне, когда грифы начнут тебя терзать, — бросил он через плечо. — Стервятники в пустыне прожорливы. Случалось мне видеть, как человек висел на кресте часами — с выбитыми глазами, с оголенным черепом и без ушей, прежде чем кривые клювы обрывали нить его жизни.

И, не оглядываясь больше, погнал коня в сторону города — стройный, ловко сидящий в седле, в сверкающих доспехах. Рядом скакали его могучие бородачи, поднимая дорожную пыль.

Смеркалось. Вся округа, казалось, вымерла. На расстоянии, доступном взгляду, не было ни единой души. Для распятого капитана Кауран, что был всего лишь в миле, мог с таким же успехом находиться в далеком Кхитае или существовать в другом столетии.

Конан стряхнул пот со лба и обвел мутнеющим взором такие знакомые места. По обе стороны от города и за ним тянулись пышные луга, стояли виноградники, мирно паслись стада. На горизонте виднелись селения. Ближе, на юго-западе, серебристый блеск обозначал русло реки, за которой сразу же начиналась пустыня и тянулась до бесконечности.

Конан оглядывал раскинувшиеся вокруг просторы, как ястреб, попавший в силок, смотрит в небо. Загорелое тело киммерийца блестело в лучах заходящего солнца. Гневная дрожь охватывала варвара, когда он бросал взгляд на башни Каурана. Этот город предал его, запутал в интригах — и вот он висит на деревянном кресте, словно заяц, прибитый к стволу дуба метким копьем.

Неуемная жажда мести затмевала все другие мысли. Проклятия лились из Конана сплошным потоком. Вся вселенная сейчас для него заключалась в четырех железках, ограничивших его свободу и жизнь. Вновь, как стальные канаты, напряглись могучие мышцы, и пот выступил на посеревшем теле киммерийца, когда он, используя плечи как рычаги, попробовал вытянуть из креста длинные гвозди. Тщетно — они забиты как следует. Тогда он попытался содрать ладони сквозь шляпки, и не дикая боль остановила его, но безнадежность. Шляпки были слишком толстые и широкие.

Впервые в жизни гигант почувствовал себя беспомощным. Голова его упала на грудь…

Когда раздалось хлопанье крыльев, он едва смог приподнять голову, чтобы увидеть падающую с неба тень. Он инстинктивно зажмурился и отвернулся, так что острый клюв, нацеленный в глаз, только разодрал щеку. Изо рта Конана вырвался хриплый отчаянный крик, и напуганные стервятники разлетелись. Впрочем недалеко.

Он облизнулся и, почувствовав соленый привкус, сплюнул. Жестокая жажда мучила его: минувшей ночью он как следует выпил, а вот воды ни глотка не сделал с самого утра перед боем на площади. Он смотрел на дальнюю речную гладь словно грешник, выглянувший на миг из адской печи. Он вспоминал упругие речные потоки, которые ему приходилось преодолевать, роги, наполненные пенистым пивом, кубки искристого вина, которые ему случалось по небрежности или с перепою выливать на полы трактиров. И крепко стиснул челюсти, чтобы не завыть от необоримого отчаяния.

Солнце спускалось за горизонт — мрачный бледный шар погружался в огненно-красное море. На алом поле неба, словно во сне, четко вырисовывались городские башни. Конан взглянул вверх — и небосвод отливал красным. Это усталость застила ему глаза багровой пеленой. Он облизнул почерневшие губы и снова глянул на реку. И река была алой.

Шум крыльев вновь коснулся слуха. Он поднял голову и горящими глазами смотрел на силуэты, кружившие вверху. Криком их уже не испугаешь. Одна из громадных птиц начала снижать круги. Конан изо всех сил запрокинул голову назад и ожидал с поразительным хладнокровием.

Гриф упал на него, оглушительно хлопая крыльями. Удар клюва разорвал кожу на щеке. Вдруг, прежде чем птица успела отскочить, голова Конана метнулась вперед, подчиняясь могучим мышцам шеи, а зубы его с треском сомкнулись на зобе стервятника. Гриф заметался, словно яростный вихрь из перьев. Бьющиеся крылья ослепляли человека, длинные когти бороздили его грудь. Но Конан держался так, что мышцы челюстей задрожали — и голая шея грифа не выдержала. Птица трепыхнулась разок — и бессильно обвисла. Конан разжал челюсти, тело шлепнулось к подножию креста, он выплюнул кровь. Другие стервятники, потрясенные участью своего сородича, поспешно убрались в сторону отдаленного дерева и уселись на его ветвях, подобные черным демонам.