Вечная мерзлота - Нина Садур

Римма поежилась и робея сильнее, пролепетала ей:

— Проходите, Марья Петровна.

— Кого, блядь, принесло? — взвыл в глубинах Зиновий.

— Зина, это учительница химии, — прошептала тихая лошадь.

— Тогда пускай проходит, — загудел Лазуткин, потому что он любил сына и сейчас же подумал, что жопу ему надерет, если что.

— Хороший, хороший мальчик, — пела Марья Петровна, приседая от волнения, встаскиваясь в столовую. — Надо предупредить отставание… подтянуть успеваемость… — и неожиданно добавила. — У него глазки… смышленые…

Зиновий заржал.

Римма посмотрела на учительницу внимательно.

Петя сидел за столом с котлетой во рту. Сок стекал ему на подбородок. Пристально он смотрел на любовницу.

— Петр, видишь, как ты живешь! — крикнула внезапно Марья Петровна.

— Чего еще?! — рявкнул Зиновий, привставая.

— Цени! Цени и учись! Учись на радость родителям! — торопливо закончила Марья Петровна и Зиновий опустился на место.

— А вам чего надо? — спросил Петя сквозь котлету.

— Посмотреть, как ты живешь, — сказала учительница и голос ее предательски дрогнул, а Римма чутко вскинула очки.

— За стол! — заорал вдруг Зиновий. — Тащи ее, Римма! В ногах правды нет!

— Пожалуйста, присаживайтесь, — церемонно пригласила Римма, поигрывая очками.

Когда сдвинули рюмки, Марья Петровна воскликнула:

— Главное, чтоб дети наши были счастливы, — тем не менее дико и неподвижно глядя на Зиновия (она села к нему мертвой стороной лица).

— Это ё… ох, как правильно! — отозвался Зиновий, опрокинул рюмку, схватил кусок холодца, и, поднеся его к горящей своей пасти, нечаянно глянул на боковой глаз Марьи Петровны. И уронил холодец. Ни с того ни с сего взболело где-то в брюшине, неотвратимые воздвиглись полярные летчики. Зинка тянул к ним руки, а они смеялись о своем, мяли папироски, постукивали ботиночками оземь. Постукивали, будто мерзли их ноженьки, будто земля была не земля, а монолитная вековечная и неподвижная глыба льда. „Нанесли, нанесли стужи“, — с тоскливой завистью думал Зиновий, бегая вокруг них, обметая веничком блестящие ихние ботиночки.

— С детской мечтой, — льнул к ним Зиновий, клянчил, — с детской мечтой о вашей светлости, о горделивой открытой жизни… Ничего, что вас перебили, как котят потом, это забылось. Но как вы могли, как вы могли проблистать над кромешным миром?

Ничего не сказали летчики Зинке Лазуткину. Потупились и опустили очи. Скомкали папиросы сердито, бросили. Повернулись и ушли.

Нависнув над тарелкой, мотал Зиновий башку в черных руках.

„Напился, козел“, — радостно подумала Марья, частично видя его.

Петя тихонько хихикал.

Римма был задумчива.

Но Марья Петровна не собиралась уходить.

— За здравие ваше! — крикнула, подняв рюмку, уставясь в блестящие глаза своего ученика.

Римма, поскольку гостей у них никогда не бывало, не очень знала, что делать с этой осевшей за их столом, крупной женщиной. Хотелось сделать что-нибудь ехидное, гаденькое, но природная робость не позволяла. Вместо этого неостановимо Римма принялась шептать:

— Кушайте, пожалуйста, кушайте, кушайте… — и наваливала Марье Петровне на тарелку винегрета, шлепала туда куски селедки и холодца.

Пете было интересно.

Марья же Петровна, положив грудь на тарелку, с удовольствием все поедала.

— Я не любительница вести хозяйство, — сообщала она Римме, — Я дома книги читаю, журналы.

— Кушайте, кушайте, — бормотала Римма, как сухой ветер в пустыне.

— У нас всегда вкусное, — ввернул Петя и испуганно посмотрел на мать.

Римма едва приметно кивнула, прикрыв глаза под очками, а Марья Петровна, повернув лицо так, чтоб видеть всего Петю, а не половину его, сказала просто:

— У нас на лабораторных работах бывают взрывоопасные вещества. Так эти уб… ученики догадались, одной девочке насыпали на парту бертолетовой соли и всю зад… попу подчистую снесло.

Зиновий поднял тяжелую голову и заржал. Петя же протестующе пискнул — это была ложь про Лену Зацепину. Римма же тонко улыбнулась.

— Скажите, Марья Петровна, как это может быть? — внезапно спросил абсолютно трезвый Зиновий. Лишь усы его чуть-чуть дрожали, выдавая бешенство.

— У нее родители бедные, — пояснила Марья Петровна, — ну и издеваются…

И выпила рюмочку.

— А мне на х… хрен это знать? — удивился Зиновий, желая вцепиться в Марью Петровну. Потому что дикая и неподвижная сторона ее лица неотрывно смотрела на Зиновия. Неотрывно. Но вонзить в нее вилку было нельзя.

— Я обхожу всех учеников, — сказала Марья Петровна и стала подниматься из-за стола, потому что не могла уже видеть мокрые губы Пети, — потому что я хочу узнать условия их существования…

Зиновий, вновь роняя голову, все же примеривался к отмороженной половине ее морды, белый глаз не спускал с него кипящего взора, Зиновий сдался.

Римма же подняла на него свои очки в золотой оправе, и, когда Марья Петровна стала плывущим пятном, сказала тихо и радостно:

— Врете…

Подавив панику, Марья Петровна переспросила:

— Я — вру?!

— Да, это вы. И вы — врете! — спокойно повторила Римма.

„Знает! — сверкнула догадка. — Убьют! Затерзают! Бежать!“

А Римма добавила:

— Вы пришли, потому что мы богатые.

Марья Петровна тяжело выдохнула, откинулась на спинку стула. Раздавленный огурец выпал из пальцев.

— Точно! — крикнул Зиновий, вскидывая морду свою, — За козлов нас держит! А я — академик, твою мать!

— Прекратить! — рявкнула Марья Петровна с облегчением и набрала в легкие воздуху.

Петя же тихо качался на стуле. Казалось, маленькое личико его все пошло мелкой рябью — он беззвучно смеялся.

„Закусала б“ — мелькнуло в мозгу учительницы.

— А вы понимаете, что лабораторная работа на носу? — взревела она, дико и страшно озирая их всех мертвым глазом.

Супруги Лазуткины, притихнув, дали учительнице сгрести Петю и увести его от них в дальнюю Петину спаленку.

— Па… — по дороге жалобно пискнул уводимый.

— Иди уж, — хмуро отмахнулся отец и вновь уронил горячую морду в руки.

— Идите, идите, идите, — шептала Римма, как сухой ветер в пустыне! Скорбно поджимала губы.

Петя проглотил сопли.

Петя покорно подставлялся, закрывал глаза и в больной истоме уносился. То тут, то там мелькали кресты, мох, красная жирная земля и глухие тропинки у ржавых оград. Один раз, подняв глаза и нечаянно посмотрев на дверь, он встретился глазами с мамой. Мама тонко улыбалась, в стеклах очков у нее играю солнце. Длинное лицо ее с тяжелым подбородком опускалось на грудь, словно она сейчас вскинет голову и руки вверх и затанцует, кружась на цыпочках: „ла-ла-ла“. Петя пытался улыбнуться маме, торопливо работая руками, выдирался из рыхлых мяс учительницы, слал маме тревожные сигналы, но та отворачивалась, закрываясь плечом, а улыбка Петина выходила кривая, неуместная, неискренняя, и в следующий миг его мокрую рожицу умяла дрожащая ляжка любовницы.

Под окнами Лазуткиных Марья Петровна замедлила шаги. Вскинула глаза на окна. Спокойный желтый свет стоял во всех окнах. „Вечеряют“ — подумала Марья Петровна, — Сейчас в карты сядут играть. Эта, кобыла, ногти будет красить или золото мерять. А академик на диване разляжется, в потолок будет смотреть. Петр же надо мной за столом смеялся. Он смеялся, что я холодец люблю. Он ихний, он не мой».

Побрела со двора. Так и не сказала Пете, зачем приходила. Приходила сказать, что беременна. Что в ней, Марье Петровне — зародыш от Пети Лазуткина. А почему не сказала — оробела. Пока шла к метро, ощупывала свой живот — там, внутри, кто-то жил.

Неизвестный, сам ничего не мог и ездил в Марье Петровне, пользуясь тем, что она не может до него добраться. Мало того, питался ею. Пока она ела холодец Лазуткиных, с чесноком он через нее тоже ел холодец этот. Он питался ни чем иным, как кровью Марьи Петровны. И все это случилось из-за Петра Лазуткина.

Лена Зацепина вышла на охоту в полночь. Оделась она легко, чтоб одежда не стесняла движений. Да и не мерзла девочка. Кровь ее была горячей и быстрой. Бледная кожа ее теперь тихо розовела, будто внутри девочки горел небольшой, но стойкий огонек. Лену ночные кошки знали. Охотиться стало трудно. В своем квартале обследовала она все подвалы и чердаки, вся возможная кровь была выпита. Дохлых кошек Лена неукоснительно относила на помойку — она стала болезненно брезгливой. Девочка не могла представить себе утренний труп кошки на улице, на снегу. Под ногами прохожих.

Ей удалось приманить хорошенькую кошечку. Та, видимо, заблудилась, сиротски мяукала, прижавшись к колесам «Нивы» Петькиного отца и сразу же радостно побежала на ласковый зов девочки. Кошечка была юная, дымчатая, пахла шампунем. Лена так и назвала ее про себя «Дымок». Дымок смотрела на Лену сначала жалобно, а потом укоризненно и страдательно. Продолжала мяукать, все тише и тише, пока не уснула.