Лимонный стол - Джулиан Барнс

Когда сердце разрывается, подумал он, оно рвется, как древесина, по всей длине доски. В первые свои дни на лесопильне он видел, как Густав Олсон брал толстую доску, вбивал клин и чуть-чуть клин поворачивал. Древесина раскалывалась по волокну из конца в конец. Вот и все, что нужно знать о сердце: направление волокна. Затем одним поворотом, будь то жест, будь то слово, вы можете его уничтожить.

Когда наступил вечер, и поезд начал огибать темнеющее озеро, на котором все началось, она, по мере того как ее стыд и самоупреки пошли на убыль, попыталась мыслить ясно. Это был единственный способ укротить боль: думать ясно, интересоваться только тем, что произошло на самом деле, тем, что, как ты знала, было правдой. А знала она вот что: человек, ради кого она в любую минуту за последние двадцать три года оставила бы мужа и детей, ради кого она потеряла бы свою репутацию и положение в обществе, с кем она бы убежала только Богу известно куда, не был и никогда не будет достоин ее любви. Аксель, кого она уважает, кто был хорошим отцом и надежно обеспечивал семью, заслуживал ее любви куда больше. И тем не менее его она не любила — то есть, если мерилом было чувство, которое она испытывала к Андерсу Бодену. Следовательно, в этом и заключается крах ее жизни, разделенной между нелюбовью к человеку, который заслуживал ее любви, и любовью к тому, кто ее не заслуживал. То, что она считала опорой своей жизни, возможностью, сопровождавшей ее неизменной спутницей, верной, как тень, и была всего лишь этим — тенью, отражением. Ничего реального. Хотя она гордилась, что почти лишена воображения, и хотя ей всегда претили легенды, она позволила себе потратить половину жизни на фривольные грезы. В ее пользу можно сказать только, что она сохранила свою добродетель. Но чего это стоит? Подвергнись она искушению, то не колебалась бы ни секунды.

Когда она подумала об этом таким образом — ясно и правдиво, стыд и самоупреки возвратились, обретя новую силу. Она расстегнула пуговицу своего левого рукава и смотала с запястья выцветшую голубую ленту. Она швырнула ее на пол вагона.

Услышав подъезжающую пролетку, Аксель Линдвалл бросил сигарету на холодную каминную решетку. Он забрал чемодан у жены и расплатился с извозчиком.

— Аксель, — сказала она тоном веселой нежности, когда они вошли в дом, — почему ты всегда куришь, когда меня здесь нет?

Он посмотрел на нее, не зная ни что сделать, ни что сказать. Он не хотел ее расспрашивать, чтобы не заставить ее солгать ему. Или чтобы не заставить ее сказать ему правду. Он равно боялся и того, и другого. Молчание тянулось. Ну, подумал он, мы не можем жить вместе молча до конца наших жизней. И потому через какое-то время он ответил:

— Потому что мне нравится курить.

Она слегка засмеялась. Он стоял перед незатопленным камином, все еще держа ее чемодан. Насколько он знал, в чемодане могли быть скрыты все секреты, все правды и вся ложь, о которых он не хотел слышать.

— Я вернулась раньше, чем предполагала.

— Да.

— Я решила не ночевать в Фалуне.

— Да.

— Этот город пропах медью.

— Да.

— Но крыша Кристин-кирки пылает в лучах заходящего солнца.

— Да, мне говорили.

Ему было больно видеть жену в таком состоянии. Будет только гуманным позволить ей рассказать ту ложь, которую она подготовила. И потому он позволил себе спросить:

— Ну, и как… он?

— О, с ним все в порядке. — Она не знала, как нелепо это прозвучит, пока не сказала: — То есть он в больнице. С ним все в порядке, но, подозреваю, что это не так.

— Ну, вообще говоря, те, с кем все в порядке, в больницы не ложатся.

— Да.

Он пожалел о своем сарказме. Учитель когда-то сказал в их классе, что сарказм — свидетельство нравственной слабости. Почему он вспомнил это теперь?

— И?..

Она только теперь осознала, что должна будет отчитаться о своей поездке в Фалун. Не в подробностях, но в цели. Уезжая, она воображала, что по возвращении все абсолютно переменится и что необходимо будет только объяснить эту перемену. Молчание затягивалось, и ее охватила паника.

— Он хочет, чтобы ты получил его стойло. У церкви. Четвертый номер.

— Я знаю, что четвертый. А теперь ложись-ка спать.

— Аксель, — сказала она, — я думала в поезде, что мы можем состариться. Чем скорее, тем лучше. Я думаю, все становится легче, когда приходит старость. Ты думаешь, это возможно?

— Ложись-ка спать.

Оставшись один, он закурил новую сигарету.

Ее ложь была настолько нелепой, что даже могла оказаться правдой. Но сводилось это к одному и тому же. Если это была ложь, то правда заключалась в том, что она более открыто, чем когда-либо прежде, отправилась к своему любовнику. Своему бывшему любовнику? Если это было правдой, то дар Бодена был сарказмом, платой издевающегося любовника обманутому мужу. Таким даром, какой сплетни обожают и помнят всегда.

Завтра начнется оставшаяся часть его жизни. И она переменится, коренным образом переменится из-за сознания, что в какой-то мере его жизнь до этого вечера была совсем не той, какой он ее считал. Останутся ли у него хотя бы какие-то воспоминания, хотя бы какое-то прошлое, не запятнанные тем, что получило подтверждение сейчас? Быть может, она права, и им следует попытаться состариться вместе, полагаясь на время, на очерствение сердца.

— Что-что? — спросила сестра. Этот начинал заговариваться. Обычный симптом на последних стадиях.

— Доплата…

— Да?

— Доплата за выстрелы.

— Выстрелы?

— Чтобы вызвать эхо.

— Да?

Его голос все больше надсаживался, пока он повторял фразу:

— Доплата за выстрелы, чтобы вызвать эхо.

— Простите, мистер Боден, я не знаю, о чем вы говорите.

— Ну, так я надеюсь, вы никогда этого не узнаете.

На похоронах Андерса Бодена его гроб, сколоченный из древесины пихт, срубленных и доспевших на расстоянии крика чайки от городских перекрестков, был поставлен перед резным алтарем, вывезенным из Германии во время Тридцатилетней войны. Священник превознес управляющего лесопильней, как высокое дерево, павшее под топором Господним. Прихожане не в первый раз слышали это сравнение. Стойло номер 4 перед церковью пустовало из уважению к покойному. Он никак не распорядился им в своем завещании, а его сын жил в Стокгольме. После надлежащих совещаний стойло было присуждено капитану парохода, человеку, известному многими заслугами перед обществом.

Вещи вам известные[6]

1

— Кофе, дамы?

Обе они посмотрели на официанта, но он уже наклонял чайник над чашкой Меррил. Закончив наливать, он перевел взгляд не на Джейнис, а на чашку Джейнис. Она прикрыла чашку ладонью. Даже после стольких лет она отказывалась понимать, почему американцы требуют кофе, едва официант подойдет к ним. Они пьют горячий кофе, потом холодный апельсиновый сок, потом еще кофе. Полная бессмыслица.

— Не желаете кофе? — спросил официант, словно ее жест мог быть истолкован иначе. На нем был зеленый полотняный фартук, а волосы до того напомажены, что видны были все следы гребешка.

— Я выпью чаю. Попозже.

— Инглиш брекфаст, орандж пекоу, эрл грей?

— Инглиш брекфаст. Но попозже.

Официант повернулся, будто оскорбленный, так и не встретившись с ней взглядом. Джейнис не удивилась и тем более не обиделась. Они — две пожилые дамы, а он, возможно, гомосексуалист. Американские официанты все больше и больше становятся гомосексуалистами, или, во всяком случае, меньше это прячут. Возможно, такими они были всегда. В конце-то концов, отличный способ знакомиться с одинокими бизнесменами. Если предположить, что одинокие бизнесмены тоже гомосексуалисты, а это, не могла она не признать, вовсе не обязательно.

— Меня, пожалуй, соблазнят взбитые яйца, — сказала Меррил.

— Взбитые яйца! Звучит заманчиво. — Однако поддакивание Джейнис вовсе не означало, что она намерена их заказать. Взбитые яйца, считала она, принадлежат второму завтраку, а не первому. Впрочем, в меню было еще много такого, что она с завтраком совсем не связывала: вафли, оладьи по-домашнему, арктическая треска. Рыбу на завтрак? Абсурд. Биллу нравились копченые селедки, но она разрешала их ему, только когда они останавливались в отелях. Их запах пропитывает кухню, говорила она ему. И отрыгиваются они весь день. Ну да это в основном, хотя и не целиком, было его проблемой. Причина некоторых трений между ними. — Билл любил копченую селедочку, — сказала она с нежностью.

Меррил поглядела на нее, недоумевая, не упустила ли она в разговоре какое-то логическое звено.

— Ну да вы не знали Билла, — сказала Дженнис так, словно со стороны Билла было непростительным промахом — и теперь она извинялась за него — умереть до того, как он мог познакомиться с Меррил.