Сочинения - Жак Лакан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только Мелани Кляйн, работая с ребенком на самом пределе появления языка, осмелилась спроецировать субъективный опыт на тот более ранний период, когда наблюдение позволяет нам все же подтвердить его измерение, например, в том, что ребенок, который не говорит, по-другому реагирует на наказание или жестокость.
Через нее мы знаем функцию воображаемой первозданной оболочки, образованной имаго материнского тела; через нее мы имеем картографию, нарисованную собственными руками детей, внутренней империи матери, исторический атлас отделов кишечника, в котором имаго отца и братьев (реальные или виртуальные), в котором прожорливая агрессия самого субъекта оспаривает свое пагубное господство над ее священными областями. Мы знаем также, что в субъекте сохраняется эта тень дурных внутренних объектов, связанная с некой случайной ассоциацией (если использовать термин, который мы должны принять в том органическом смысле, который он принимает в нашем опыте, в отличие от абстрактного смысла, который он сохраняет в юмовской идеологии). Таким образом, мы можем понять, какими структурными средствами повторное вызывание определенных воображаемых персон, воспроизведение определенных ситуативных неполноценностей может смутить самым строго предсказуемым образом волевые функции взрослого: а именно, их фрагментирующим воздействием на имаго первоначальной идентификации.
Показывая нам первичность "депрессивной позиции", крайнюю архаичность субъективации какона, Мелани Кляйн раздвигает границы, в которых мы можем увидеть, как действует субъективная функция идентификации, и, в частности, позволяет нам считать совершенно изначальным первое формирование суперэго.
Но особенно важно определить орбиту, в пределах которой, с точки зрения нашей теоретической рефлексии, упорядочиваются отношения - далеко не все проясненные - напряжения вины, оральной неприязни, ипохондрической фиксации, даже того первобытного мазохизма, который мы исключаем из нашего поля исследования, чтобы выделить понятие агрессивности, связанной с нарциссическими отношениями и структурами систематического меконнаиса и объективации, которые характеризуют формирование эго.
Урбильду этой формации, отчуждающей в силу своей способности делать посторонним, соответствует своеобразное удовлетворениеот интеграции изначального органического беспорядка, удовлетворение, которое должно быть понято в измерении жизненной дегисценции, конституирующей человека, и которое делает немыслимой идею заранее сформированной для него среды, "негативное" либидо, позволяющее вновь засиять гераклитовскому понятию Раздора, который, по мнению эфесцев, предшествует гармонии
Говоря о проблеме подавления, Фрейд задается вопросом, откуда эго берет энергию, которую оно ставит на службу "принципу реальности", - нам не нужно искать дальше.
Нет сомнений, что она проистекает из "нарциссической страсти", если, конечно, представлять себе эго в соответствии с субъективным понятием, которое я здесь предлагаю, как соответствующее регистру моего опыта. Теоретические трудности, с которыми столкнулся Фрейд, как мне кажется, проистекают из миража объективации, унаследованного от классической психологии и представленного идеей системы восприятия/сознания, в которой Фрейд, кажется, внезапно не признает существование всего, что эго игнорирует, скотомизирует, неправильно интерпретирует в ощущениях, которые заставляют его реагировать на реальность, всего, что оно игнорирует, исчерпывает и связывает в значениях, которые оно получает из языка: удивительный méconnaissance со стороны человека, которому удалось силой своей диалектики отбросить границы бессознательного.
Подобно тому, как бессмысленный гнет суперэго лежит в основе мотивированных императивов совести, страстное желание, свойственное человеку, запечатлеть свой образ в реальности является неясной основой рациональных медиаций воли.
Понятие агрессивности как коррелятивного напряжения нарциссической структуры в процессе становления (devenir) субъекта позволяет в очень просто сформулированной функции понять всевозможные случайности и нетипичности в этом становлении.
Теперь я скажу о том, как я представляю себе диалектическую связь с функцией Эдипова комплекса. В нормальном состоянии этот комплекс представляет собой сублимацию, которая обозначает именно идентификационную перестройку субъекта, и, как писал Фрейд, когда он почувствовал необходимость в "топографической" координации психических динамизмов, вторичную идентификациюпутем интроекции имаго родителя того же пола.
Энергию для этой идентификации дает первый биологический всплеск генитального либидо. Но ясно, что структурный эффект идентификации с соперником не является самоочевидным, разве что на уровне басни, и может быть понят только в том случае, если путь к нему подготовлен первичной идентификацией, структурирующей субъекта как соперника с самим собой. По сути, здесь вновь звучит нота биологического бессилия, эффект предвосхищения, характерный для генезиса человеческой психики, в фиксации воображаемого "идеала", который, как показал анализ, решает вопрос о соответствии "инстинкта" физиологическому полу индивида. Это, заметим мимоходом, антропологические последствия, которые нельзя не подчеркнуть. Здесь нас интересует функция, которую я назову умиротворяющей функцией эго-идеала, связь между его либидинальной нормативностью и культурной нормативностью, связанной на заре истории симаго отца. Здесь, очевидно, и кроется то значение, которое работа Фрейда "Тотем и табу" сохраняет, несмотря на витающую в ней мифическую кругообразность, в той мере, в какой она выводит из мифологического события, убийства отца, субъективное измерение, придающее этому событию смысл, а именно чувство вины.
Фрейд показывает нам, что потребность в участии, которая нейтрализует конфликт, заложенный после убийства в ситуации соперничества между братьями, лежит в основе идентификации с отцовским Тотемом. Таким образом, эдипова идентификация - это то, благодаря чему субъект преодолевает агрессивность, конституирующую первичную субъективную индивидуацию. В другом месте я уже подчеркивал, что она представляет собой шаг в установлении той дистанции, на которой с помощью таких чувств, как уважение, реализуется целостное аффективное принятие своего ближнего.
Только антидиалектический менталитет культуры, которая, чтобы доминировать над объективирующими целями, стремится свести всю субъективную деятельность к бытию эго, может оправдать изумление Ван ден Стейнена, когда он сталкивается с бороро, говорящим: "Я - ара". И все социологи "примитивного разума" заняты этой профессией идентичности, которая, если поразмыслить, не более удивительна, чем заявление "я врач" или "я гражданин Французской Республики", и которая, конечно, представляет меньше логических трудностей, чем заявление "я мужчина", которое в крайнем случае может означать не более чем "я похож на того, кого я признаю мужчиной, и поэтому признаю себя таковым".Впоследней инстанции эти различные формулы должны быть поняты только в связи с истиной "Я - другой", наблюдение, которое не так удивительно для интуиции поэта, как очевидно для взгляда психоаналитика.
Кто, если не мы, еще раз усомнится в объективном статусе этого "я", которое историческая эволюция, свойственная нашей культуре, склонна путать с субъектом? Эта аномалия должна проявиться в своих особых эффектах на каждом уровне языка, и прежде всего в грамматическом субъекте
