Нильс Люне - Йенс Якобсен

Нильса к недобрым выходкам, была ревность, потому что с самого первого дня он влюбился в Эрика, который, вяло обороняясь и прохладно снисходя, позволил, чтобы его любили.

Но среди всех чувств человеческих сыщется ли какое нежней, благородней и сильней, чем страстная и застенчивая мальчишеская влюбленность в друга? Любовь, не смеющая выразиться ни в слове, ни в жесте, ни во взгляде, зоркая любовь, горюющая о всяком изъяне, о всяком несовершенстве своего предмета, полная восхищения, тоски, забывающая о себе, гордая, смиренная, счастливая любовь.

Эрик провел в Лёнборгорде всего год или полтора, потому что Люне, побывав в Копенгагене, поговорил с одним видным скульптором, Миккельсеном, показал ему наброски мальчика, и Миккельсен заключил, что в них виден талант и что незачем терять время на университет, — ведь чтобы подыскать греческое имя для голого человека, вовсе не требуется классического образования. Поэтому решили тотчас послать Эрика в Копенгаген — учиться в академии и работать в мастерской у Миккельсена.

В последний вечер Нильс и Эрик сидели вдвоем в детской. Нильс разглядывал картинки в журнале, Эрик углубился в Спенглеровский пояснительный каталог картинной галереи Христиансборга. Сколько раз уже листал он его, пытаясь по наивным описаниям представить себе картины, изнывая от желанья въяве увидеть всю эту красоту, собственными глазами насладиться, упиться торжеством линий и красок, впитать их в себя; и сколько раз закрывал он книгу, устав вглядываться в зыбкий, плывучий словесный туман, который, ничего не в силах родить, все заслоняя, лишь клубился и тек, тек, клубился.

Сегодня было иначе, сегодня он знал, что скоро призрачные тени обретут плоть, и, одаряемый посулами каталога, уже чувствовал себя богачом; туман уже струился золотом, то и дело прорывался, и тогда сквозь него ярко, как солнце, сиял живой облик картины.

— Что ты там разглядываешь? — спросил он у Нильса,

Нильс показал ему на портрет Лассена, героя Второго апреля.

— Ну и урод! — сказал Эрик.

— Урод? Да он же герой! Может, ты и этого уродом объявишь?

Нильс отыскал портрет великого поэта.

— Ужас какой урод, — подтвердил Эрик и скривился. — Ну и нос! А рот, а глаза, одни космы чего стоят!

Нильс увидел, что поэт в самом деле уродлив, и притих. Никогда прежде не приходило ему в голову, что великое не всегда отливается в прекрасную форму.

— Ах да! — вспомнил Эрик и захлопнул Спенглера. — Не забыть бы тебе ключ от рубки отдать.

Нильс мрачно закачал головой, но Эрик все же повесил ему на шею ключик на широкой атласной ленте.

— Может быть, сходим туда? — предложил Эрик.

Они пошли. Фритьофа нашли они у изгороди; он ел недозрелый крыжовник, и в глазах у него стояли слезы разлуки. К тому же он был оскорблен, что его до сих пор не хватились; правда, всегда он объявлялся сам, но такой день, как нынешний, требовал, по его мнению, соблюдения формальностей. Он молча протянул им пригоршню ягод; но за обедом их сегодня кормили любимыми лакомствами, и по этой причине они теперь привередничали.

— Кислые! — сказал Эрик и весь сморщился.

— И вредные! — гордо поддержал Нильс, сверху вниз глядя па ягоды. — Да ну их! Брось эту пакость, мы идем в рубку, — И он подбородком показал на ленту у себя на шее, потому что руки у него были в карманах.

И они пошли втроем.

Рубка была старая, зеленая казенка, и купили ее когда–то на каком–то аукционе. Она стояла на берегу фьорда и, пока строили плотину, служила сараем, а потом о ней забыли, и она перешла во владение мальчиков, которые прятали там лодки, самострелы, шесты и прочие ценности, в том числе и такие запрещенные, но необходимые вещи, как порох, табак и спички.

Нильс с мрачной торжественностью отпер дверь, и они стали в темноте разбирать свое имущество.

— Знаете что! — крикнул Эрик из дальнего угла. — Я свою лодку взорву!

— Тогда и мою и Фритьофа! — отозвался Нильс и заклинающе воздел руки.

— А мою–то зачем? — крикнул Фритьоф. — На чем же мы плавать будем, когда Эрик уедет?

— Ах да, — ответил Нильс и надменно отвернулся.

Фритьофу сделалось немного не по себе, однако же, прежде чем выйти следом за друзьями, он понадежней перепрятал свое судно.

В гнезде из просмоленной пакли они быстро перенесли в лодки порох, поправили фитили, поставили паруса, подожгли и отскочили подальше. А потом побежали по берегу, подавая знаки команде судов и объясняя друг другу все их повороты и передвижения ловкостью отважных капитанов.

Но суда мирно причалили у мыса, никакого взрыва не последовало, и Фритьофу представилась возможность великодушно предложить ватную подбивку своего картуза для новых и более совершенных фитилей.

Теперь корабли на всех парусах неслись на рифы Зеландии; тяжелые фрегаты англичан приставали к берегу сомкнутым строем; под черными баками кипела белая пена; воздух гудел орудийными залпами; все ближе, ближе — вот замелькало синее, красное, вот золотом сверкнули «Альбион» и «Вильгельм Завоеватель»; серые паруса застят горизонт; пороховой дым валит белыми клубами и туманом стелется над сверкающей водой; на корабле Эрика треснула и взорвалась палуба; пакля вспыхнула, взвилось пламя, побежало по вантам и реям, языками лизнуло ликтросы, молниями прорвало парусину и разбросало ее черными флагами по волнам. Еще реял на высокой гордой мачте Даннеброг, но вот канат перегорел, и флаг бессильно замотало на ветру. Он еще трепетал, словно расправляя красные крыла для полета, но через миг его поглотило пламя, и черный мертвый корабль без руля и без ветрил закачался на волнах. Корабль Нильса не горел. Порох зажегся, выбился дым — но только и всего.

— Слушай мою команду! — крикнул Нильс, стоя на мысу. — Корабль пустить ко дну! Пушки с правого борта навести на задний люк! Залп! — Тут он нагнулся за окатышем. — Пли! — И камень полетел.

Эрик и Фритьоф не заставили себя ждать, судно разнесло в щепки; корабль Эрика постигла та же участь.

Обломки вынесли на берег — сжечь на костре.

Вмиг обломки, вместе с сухими водорослями и валежником, обратились в густой дымный холм, и только потрескивала от сильного жара угодившая туда вместе с водорослями галька.

Мальчики затихли у костра, но вдруг Нильс, по–прежнему мрачный, вскочил, бросился к рубке, принес оттуда все свое снаряжение, переломал и бросил в огонь. Эрик последовал его примеру; кое–что из своего имущества бросил и Фритьоф. Пламя жертвенного костра взметнулось так высоко, что Эрик испугался, как бы огонь не увидели с поля, и стал забрасывать его мокрыми водорослями. Нильс стоял неподвижно, устремив печальный взор на дым, плывший над берегом. Фритьоф держался в сторонке и под нос мурлыкал героическую песнь, время от времени мощно и величаво, хотя и украдкой, ударяя по струнам невидимой арфы.

Наконец костер погас. Эрик с Фритьофом отправились по домам, а Нильс остался запирать рубку. Он запер ее, убедился, что друзья его не видят, и со всего размаха бросил ключ вместе с лентой и воду. Эрик оглянулся, как раз когда ключ упал, но тотчас отвел глаза и побежал взапуски с Фритьофом.

На другой день он уехал.

Первое время по нем скучали, скучали отчаянно, потому что для двоих оставшихся будто и жизнь оборвалась. Все доказывало, что для жизни необходимы трое. Трое — это общество, многообразие, перемены, двое — одиночество, да просто ничто.

Господи, ну что могут придумать двое?

Как вдвоем стрелять по цели? Как играть в мяч? Положим, можно еще быть Пятницей и Робинзоном Крузо, ну, а где тогда Дикари?

Ох, эти воскресенья! Нильс так тяготился жизнью, что даже стал выверять, а потом, с помощью большого атласа господина Бигума, и пополнять свои познания в географии намного шире предписанных границ. Наконец он взялся подряд читать всю Библию, стал вести дневник; и окончательно брошенному Фритьофу оставалось недостойно утешаться, деля забавы младших сестренок.

Наконец прошлое отступило и отпустила тоска; еще выпадали тихие вечера, когда стена детской краснела в закатном луче, а дальнее, скучное причитание кукушки, смолкнув, только необъятней делало тишину, и тоска накатывала, настигала, лезла в душу; но она уже не так мучила, она была смутная, легкая, боль была даже гладкая, стихающая боль.

И с письмами случилось то же. Сперва их наполняли жалобы, пожелания, вопросы, путаные, сбивчивые, потом письма сделались длинней, в них появились описания, изложение событий, и, наконец, стали заметны изящество, работа над слогом и радость автора, овладевшего искусством писать между строк.

И, конечно, снова вынырнуло то, что при Эрике не смело поднять голову. Вновь упестрила, разрядила цветами медленную тишину будней фантазия, вновь завладели умом мечты, подстрекая и дразня запахом жизни и отравляя тонким ядом жадного предчувствия.

Так растет Нильс, и все впечатления детства лепят податливую глину, все они равно важны, и все, что случилось, все, что приснилось, все, что открылось и о чем только догадывается сердце, — все накладывает на эту глину легкие, но уверенные штрихи, которые углубятся и четко означатся, которые выветрятся, сотрутся.