На берегу моря. Наш Артек - Д. Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кар-р! Кар-р!
— … и мирно мурлыкавшую, свернувшуюся комочком кошку.
— Мяу… Мяу…
— Вот идут Ваня и Саня и видят стадо коров.
— Му-у-у… Му-у-у…
— Невдалеке от которых улеглось стадо овец.
— Бя-я-а-а-а… бя-я-а-а-а…
— Увидал Ваня на склоне Аю-дага дикую козу..
— Бе-е-е-е… бе-е-е-е…
— … и говорит Сане: уж больно мне охота убить ее. Прицелился Ваня да как ахнет…
Ребята вскочили с скамеек и, радуясь, что не прозевали нужный момент, еще раз заблеяли по-козлиному.
— Бе-е-е-е… бе-е-е-е…
— Саня же, — продолжает Саша клубный, — увидал буйвола.
Молчат ребята и только отдельные голоса невнимательных прокричали слабенькое „му-у-у.."
Вожатые запоминают ошибки группы с тем, чтобы потом об'явить результат.
Долго продолжается еще рассказ Саши клубного, который, не взирая на внимательные взоры ребят, расхаживает вокруг костра и, как ни в чем не бывало, упоминает имена охотников и названия животных. Ребята же перебивают его подражанием животным, довольные, что не „проморгали".
„Костер страха" освещает красным заревом лица пионеров, внимательно слушающих старшего вожатого Мишу.
Миша Зак — представитель Центрального бюро юных пионеров и руководитель воспитательной работой лагеря. Был однажды с ним такой казус.
Приехала новая группа пионеров. Один из пионеров подходит к кому-то из взрослых и спрашивает его:
— Скажите, как фамилия Мише Заку?
— Зак, — отвечает ему удивившийся товарищ.
— Ну!.. Вы меня не проведете. Зак — это не фамилия.
— Как же не фамилия? Что же?
— Зак — это значит заведующий Артекской колонией.
— Кто тебе сказал?
— Сам знаю. 3—заведующий, а — артекской, к — колонией, а сокращенно — Зак.
— Какая же колония? Это лагерь. И потом не он заведующий, а старший врач Федор Федорович. Зак — это и есть Мишина фамилия.
Так вот этот Миша Зак открывает сегодняшний костер— "костер страха".
— Каждый из нас, — говорит он, — испытал страх. С каждым из нас был такой случай, который никогда не забывается. Вот давайте и расскажемте об этом во время сегодняшнего костра. Во время этих рассказов мы узнаем, что страх бывает от неизвестности, оттого, что не знаешь, что с тобой будет. Идешь, например, по лесу ночью, и вдруг что-то хрустнет. В голову полезет все, что угодно: и не зверь ли это какой, и не разбойник ли, а на самом деле никого нет— сучок тихонько хрустнул от ветра, или лист прошелестел, падая с дерева.
Мы — пионеры — должны знать, отчего бывает страх, чтобы не лезли в голову всякие черти, ведьмы, бабы-яги, колдуны и чтобы другим раз'яснять это.
Вот я вам расскажу для начала парочку случаев, когда я испытал страх.
Было это в 1922 году в Самаре. Мы тогда организовывали первые отряды пионеров. С одним из этих первых отрядов пришлось мне итти в экскурсию на ночь.
Пошли. Дорогой занимались разбором растений, разговаривали на разные темы, а к вечеру остановились на лужайке, разожгли костер, так же, как и сейчас вот, и начали проводить беседу о предрассудках, о чертях, о покойниках, будто вылезающих из могил, о том, что ничего этого не бывает. Беседуем мы около костра, над ним подвешен котелок с картошкой, в золу тоже картошка закопана — печется, а ночь темная, темная, — ни зги не видать, как говорится.
Вдруг в темноте недалеко от нас блеснул огонек, и потом появился большой человеческий череп, а впадины глаз освещены красным цветом. Я как стоял, так и остался. Смотрю на череп, а по спине мурашки бегают. Никак не могу сообразить, в чем дело. Ребята тоже затихли, прижались друг к дружке и смотрят. А череп весь освещенный, выделяющийся в темноте, потихоньку приближается к нам: все ближе и ближе… Через минуту один из пионеров поднялся и пошел к черепу, скрывшись в темноте…
Пионеры смотрят на Мишу в ожидании результата этой истории с черепом, так неожиданно появившимся перед самарскими ребятами, но многие уже начинают подсмеиваться, как бы догадываясь, в чем тут дело.
— Конечно, никакого черепа в самом деле не было, — продолжает Миша. — Ушедший к черепу пионер вскоре позвал нас, и мы увидели большой арбуз с хорошо вырезанными впадинами. Оказывается, один из пионеров, вероятно, под впечатлением нашей беседы, решил доказать тут же, что никаких покойников не появляется на земле. Он взял арбуз, обделал его, вставил в вырезы глаз два горящих угля, и у него получился тот самый череп, которого мы так испугались.
Ребята громко вздохнули, разрешив задачу с черепом, засмеялись и придвинулись поближе к пылающему костру,
— Другой случай, когда я испытал страх очень сильно, — начал Миша, — был со мной в 1920 году во время крушения поезда. Мы ехали в воинском эшелоне. Разместились в теплушках, которые были все увешаны зеленью и разрисованы плакатами: „Долой буржуазию", „Вперед на бой за мировую революцию" и другими. Теплушки мерно покачиваются, поскрипывают, а мы заливаемся боевыми песнями. Некоторые товарищи уселись на полу у входа в теплушку, свесив ноги на волю. Вдруг кто-то из наших товарищей заметил, что поезд раз‘единился и половина вагонов, отцепившись от передних, стала от них отделяться. Наша теплушка была в середине отцепившихся, голова поезда удалялась от нас. По теплушкам затрещали выстрелы — мы начали стрелять, чтобы дать сигнал о случившемся. Машинист же решил, что это дается сигнал о необходимости остановить поезд и, не видя в чем дело, так как из-за ветвей и плакатов, развешенных по вагонам, нельзя было видеть весь поезд, — он остановил паровоз.
Это было еще хуже. Наши вагоны, отставшие от головы поезда, катились вперед и, догнав отцепившиеся вагоны с паровозом, с грохотом ударились о них. Поднялся неимоверный грохот, треск ломающихся и сваливающихся под откос вагонов. Мы оказались под их обломками.
И вот я хочу вам сказать, что мне не было страшно ни тогда, когда я лежал под этими обломками, смутно слыша стоны товарищей, ни тогда, когда, выбравшись из обломков и взглянув на себя, увидел, что я весь в крови. Мне не было так страшно, как в тот момент, когда столкнулись вагоны. Здесь я уже видел, что сделалось с нашими теплушками, со мной, я знал, что нужно делать дальше. Но вы представьте себе: вот три вагона; передний уперся в остановившиеся, задний напирает, и под их давлением средний вагон начинает медленно выжиматься, поднимаясь вверх. Его жмет, колеса отделяются от рельс, вагон повис в воздухе и потом уже с грохотом падает под откос. И тот момент, когда вагон поднимался, был самым страшным моментом. Мы не знали, что с ним будет; раздавит ли нас вместе с вагоном, рухнет ли он