Иди куда хочешь - Генри Олди

Вот тогда-то и пригодился семье хитроумный братец Вишну. В драке ему цена медяк ломаный, когда здесь и Индра с перуном, и Шива с трезубцем, и Варуна с тенетами, и вообще дракон на драконе… зато выдумщикам всегда почет. Исчез малыш на минуточку, а вернулся не бог-красавец — дева-красавица. Да такая, что асуры онемели и трудовой пот со лбов утереть забыли. Подошла дева к чаше с амритой, изогнулась белым лебедем, мурлыкнула кошечкой, потерлась… Бедняги— асуры и опомниться не успели: братья-суры уж далече и амриту, торопясь, хлебают.

Дева — первой.

Вот в чаше и дно показалось.

Много потом чего наговорили сурам обиженные асуры, да толку-то?! Не пахтать же океан заново! А братья-Адитьи пир закатили горой и славили в одиннадцать голосов братца младшего, выдумщика-затейника, девицу их притворную!

Герой!

Хитрец!

Гордость семьи!

Слушал Вишну хвалу братскую и про себя думал: удавиться бы, да не выйдет…

И жена теперь, ежели что: с девицами, дескать, спать не обучена!

(Мне очень захотелось потрепать малыша по плечу. Или взъерошить его замечательную шевелюру. Или… или-лили, как говаривал в детстве Грозный. Все, что угодно, лишь бы он пригасил лихорадочный блеск глаз, лишь бы перестал раздеваться перед нами донага, раздеваться истово, с хрустом отдирая присохшие повязки, оголяя сокровенное, больное, к чему и прикасаться-то страшно…

По мне уж лучше головой в Кобылью Пасть.

Даже когда ты наедине сам с собой.

Попросите меня рассказать, к примеру, что я чувствовал, сидя у Раваны в темнице! Когда вся сила бессильна, мощь беспомощна, душа истоптана всмятку, а злоба клокочет в глотке смоляным варом…

Нет, не могу. Даже сейчас не могу.

А он рассказывает.

Прости, малыш.)

Есть на земных базарах писцы-крючкотворы, в отдельных павильонах сидят. А над павильоном знак: торговые весы, вверх ногами перевернутые. Идут люди к крючкотворам, когда Пользе надобно с Законом под ручку пройтись и Закон же объегорить. Чтоб и барыш, и комар носу не подточил.

Думают крючкотворы.

Плешь чешут.

Пособляют.

В любом заборе своя лазейка есть.

За то им почет и слава и мзда перепадает.

…Великий асур Златая Подстилка, аскет и подвижник, получил от Брахмы дар: был он неодолим для богов и демонов, людей и зверей. Взмолился тут сын Златой Подстилки, преданный вишнуит Прахлада, издавна мечтавший об отцовском престоле… Явился Вишну-покровитель, в облике странном, полульва— получеловека, и загрыз Златую Подстилку. Выйдя из дворцовой колонны и напав со спины. Оставив дар Брахмы в целости и сохранности. А потом шепнул на ушко старшему брату своему, Индре-Громовержцу, тот явился к преданному вишнуиту Прахладе, могучему отцеубийце, и попросил духовные заслуги последнего себе в качестве дара.

Отдал Прахлада и пал от перуна. Освободился престол.

…Великий из великих, князь дайтьев и асуров Бали-Праведник, был правнуком Златой Подстилки и внуком испепеленного Прахлады. Мог бы Бали силой вернуть дедовский престол, уж чего-чего, а силушки князю доставало — много позже сам Десятиглавец не сумел даже приподнять серьгу, которую носил в ухе Праведник. Да только благочестив оказался лишенный наследства, пошел иным путем. Сотряслась Вселенная от страшной аскезы, всполошился Брахма-Созидатель, кинулся Жар на дар менять… Сменял.

Над всем Трехмирьем воцарился Бали-Праведник. Сами боги подпали под его владычество — и процвела жизнь от небес до геенны.

Приехала мама-Адити к младшенькому в имение, пала в ноги, стала о содействии просить. Выпросила. Явился через неделю к благочестивому Бали карлик. Мелочь пузатая. Молил выделить ему, горемыке, собачий удел — пространства на три шага в поперечнике. Наставник асуров, мудрый Ушанас, советовал князю: «Откажи!», но не умел Праведник отказывать. Согласился. Стал карлик исполином, за три шага всю Вселенную обошел, а Праведника из милости отправил ниже Преисподней. Все честь по чести.

Живи-радуйся!

…и часто теперь призывали хитроумного Вишну, когда нельзя было спустить силу на благочестие, мощь на справедливость, когда Польза братьев-суров отступала пред Законом, а хотелось, ох как хотелось, чтоб и честь, и лесть, и рыбку съесть!

Есть на земных базарах такие писцы-крючкотворы… славься, Вишну— Даритель!

Мы тебя любим!

(Все почему-то смотрели на меня.

А я смотрел в пол.

Пол как пол, ничего особенного.)

Когда от славы-почестей становилось уж совсем невмоготу, когда, вспоминая деяния, хотелось блевать — Вишну сбегал в Гималаи. Прятался в глухой пещере, выл втихомолку, горечь из себя гноем выхлестывал. Чтоб обратно вернуться прежним: утонченным, остроумным, изящным красавцем, у которого все в полном порядке, чего и вам желаю.

Пробовал аскезе предаться.Без толку.Душа не лежала.

Это Шиве-Горцу хорошо промеж пяти костров, да на одной ноге, да на голом столбе, да чтоб дым в глаза и кобра на талии клыками по лингаму… короче, Шиве хорошо.

А иному плохо.

Ой, мамочка, как плохо-то…

Там, в Гималаях, и проклюнулся у Вишну дар аватарности, частичных воплощений. Увидел он как-то: парень-удалец из племени киратов девицу выкрасть пытается. Родители у девицы упертые, таких горцы «куркхулями» кличут, без знатной парибархи[3] дочку не отдают, а у жениха имущества — тряпка на чреслах и голова на плечах. Парень крадет, девица торопит, а Вишну смотрит и по привычке мечтает: что бы я сделал, окажись на месте вора?! Я бы… ан тут сура и прихватило. Чудится ему: не бог он, а кират молодой, вот и веревка за скалу крюком цепляется, вот и невеста через плечо… вот и стрела вдогон.

Добрый стрелок — девкин отец. Быть парню с гостинцем между лопаток. Аккурат у невестиной ляжки и воткнулась бы, сизоперая. Да только парень себя в тот момент богом чувствовал (или бог — парнем, кто там разберет!). Потянулся рукой невидимой, велел ветру плеснуть подолом, а солнцу сверкнуть лучнику в глаза…

Мимо стрела прошла.

На три жезла левее.

Очнулся Вишну — сидит он у пещеры, выжат досуха, как спелый гранат в чашу выжимают, одно сердце поет.

Будто и впрямь от смерти ушел.

Прислушался: в парне малая частица сура осталась. Захочешь дотянуться — дотянешься. И девичью честь вроде как сам нарушишь, и дом поставишь, и детей нарожаешь… и жизнь проживешь.

Настоящую.

Без обмана.

…с тех пор часто терся младший из братьев-Адитьев во Втором мире.

Возле людей.

Думал: а что бы сам сделал, будь он… Думал — и делал.

Жил.

(Я машинально представил себя на месте малыша. Да, я понимал его. Теперь — понимал. Еще вчера, в Вайкунтхе, я сам стоял, глядя на безобразную драку ракшасов с Проглотом, и мысли складывались в слова:

«…мы, боги-суры, Локапалы-Миродержцы, со всеми нашими громами и Преисподней — как же мы мелки на подмостках Трехмирья в сравнении с тем же Гангеей Грозным! Мы притворяемся, когда он колеблется, мы лицемерим, когда он страдает, мы паясничаем, когда он рвет судьбу в клочья, мы задергиваем занавес и уходим пить сому, а он остается лежать на пустой сцене.

Навзничь.

Мы смотрим — они живут.

Божественные бирюльки — и смертная правда.

Молния из земли в небо».)

Звездный час Упендры, «малого Индры», как все чаще называли последыша любвеобильной Адити, пришел одновременно со страшным явлением Раваны— Десятиглавца. От Свастики Локапал полетели пух и перья, никто из богов не мог чувствовать себя в безопасности (разве что Шива, но это разговор особый), и у князей демонов тряслись поджилки при одном упоминании грозного имени Ревуна.

Неуязвимость надежно прикрывала царя ракшасов.

Неуязвимость от суров-асуров, ибо людей и животных могучий Равана презирал, не считая за соперников.

Свастика собралась на совет. Кубера-Кубышка, по отцу сводный брат мятежного ракшаса, пострадавший больше всех, Владыка Индра, позавчера выпущенный Раваной на свободу под залог, Петлерукий Яма, чьи киннары до сих пор собирали грешников-беглецов, смазавших пятки салом в последний приход Десятиглавца, Варуна и Лучистый Сурья, отделавшиеся формальным признанием своего поражения, остальные тоже пришли.

По всему выходило, что Локапалы бессильны. Согласно Закону. Баш на баш, Жар на неуязвимость, придраться не к чему. А натрави Свастика на Равану человека, да вооружи того соответствующей мощью, да окажи необходимое покровительство, да собери смертному мстителю войско, способное взять неприступный остров Ланку…

Смертность в Трехмирье — понятие относительное. В смысле, все там будем, одни — раньше, другие — позже.

И «позже» отнюдь не всегда значит «лучше».

Не получат ли Миродержцы врага страшней прежнего — возгордившегося победителя?!