Всегда тринадцать - Александр Бартэн

И уже спешат к Кириану ассистенты — каждый с кувшином воды. Сливая воду в один широкогорлый сосуд, Кириан погружает в него руки, словно затем, чтобы умыть их после содеянного. И снова все неожиданно. Прямо из воды иллюзионист извлекает сначала ленты, потом гирлянды цветов, потом цветочные букеты, потом горящие фонари, потом голубей, кроликов, лилипутов, вездесущих клоунов и наконец, последней — женщину в алом трико, в плаще, затканном звездами. Поглядев сначала на нее, затем на восторженно аплодирующих зрителей, Кириан улыбается: «Как видите, и на этот раз никаких чудес!»

Но это-то и было чудом. Одинаково чудом и точнейшего расчета, и тончайшего владения психологией. Каждого в зале коснулось это чудо. Каждого. Даже Казарина.

Администратор устроил его в одном из первых рядов: как не оказать содействие артисту, подвизающемуся в том же жанре. Поначалу, следя за аттракционом, Казарин усмехнулся: «Право, не вижу, о чем мне беспокоиться! И этим трюком владею. И этим. И этот скоро смогу показать!» В первые минуты он чувствовал себя почти что ровней. Но затем.

В том и заключалась колдовская сила Кириана. В том, что, демонстрируя иллюзионные трюки, он прежде всего был артистом — во всем, в малейшем жесте и взгляде, в улыбке, в темпе. Из этого всего, помножая чудодейственность на иронию, он и лепил тот образ, что безотказно воздействовал на зрителей.

И вот, наконец, финал аттракциона. Завершив все чудеса, отделившись от толпы своих ассистентов, Кириан выходит вперед. Прощальный поклон — и громовые незатихающие аплодисменты.

Билетерши настежь распахнули все двери, ведущие из зала. Оркестр отыграл последние такты. Свет над манежем начинает меркнуть. Все равно, не жалея ладоней, все еще во власти удивительного, зрители отказываются расходиться.

С ними вместе и Казарин. В эту минуту он не мог справиться с охватившим его волнением.

Позднее, медленно идя по бульвару, восстанавливая в памяти все испытанное, он сначала попробовал отречься: «Не было этого! Каким пришел — таким и возвращаюсь! Не было!»

Затихающий на пороге ночи, бульвар был по-майскому свеж, листва, еще не успев запылиться, прозрачно блестела в свете фонарей.

В жизни своей Казарин был неустроен, одинокая постель ждала его в гостинице. Не потому ли присел на свободную скамью? Или же, как ни пытался избежать этого, все же почувствовал необходимость с самим собой объясниться?

«Может быть, я недостаточно упорен в своем труде? Может быть, именно этим берет Кириан?»

Да, Казарин не раз слышал о репетициях, длящихся до утра. Ночи напролет репетировал Кириан, запершись в опустевшем цирке, одинаково не щадя ни себя, ни ассистентов да еще разражаясь проклятиями, что так безбожно коротки ночные часы.

«Ну, а я? Разве я не так же упорен? Разве не владею техникой, не наращиваю аппаратуру? Значит, дело в чем-то другом. Но в чем же именно?»

«Дело не только в иллюзионной аппаратуре, и техника еще не все решает, — должен был бы ответить себе Казарин. — Кириан сильнее меня как артист. Он обладает оригинальной, ему одному свойственной игровой манерой!» Однако такого признания нельзя было допустить. Что угодно другое. Только не это.

И тогда, лукаво уклоняясь от истины, Казарин схватился за удобный довод: «Вина не моя. Хорошо Кириану: у него как на подбор помощники. А я что имею? Мои ассистенты и неповоротливы и топорны. Почти ни на кого не могу положиться. И это в иллюзионном номере, где все должно быть не только предельно слажено, но и пронизано искрометностью, неуловимостью. Ах, если бы я имел хоть несколько ассистенток, украшающих номер. На худой конец хотя бы одну, но сверкающую молодостью, как драгоценный камень!»

Здесь Казарин и вспомнил о Жанне — дочери Сагайдачного. И о тех обстоятельствах встречи с ней, какие предпочел опустить, рассказывая утром отцу о дочери.

Приехав в Горноуральск, договорившись на заводе о своем заказе, Казарин во второй половине дня возвращался в гостиницу. И вдруг столкнулся с женщиной, что-то смутно ему напомнившей. Тут же, впрочем, отверг возможность этого. Откуда могло быть ему знакомо это одутловатое, набухшее лицо?

И все же, сделав несколько шагов, приостановился. Женщина — тоже.

— Надя? Вы? — спросил Казарин, все еще не вполне уверенный.

Зуева наклонила голову.

Она была трезва, но предыдущие дни провела в запое и теперь одного лишь жаждала — опохмелиться.

— Надя! Подумать только! Сколько лет!

Испытывал ли Казарин настоящую заинтересованность? В первую минуту навряд ли. Мало ли с кем не перезнакомишься за долгие годы цирковой работы. Но тут же вспомнил, что в прошлом Надежда Зуева была женой Сагайдачного и, кажется, даже ребенка от него имела. Это было уже любопытнее. Почему бы не расспросить, как сложились отношения между нею и бывшим супругом.

Очень скоро догадавшись, какая потребность терзает Зуеву, Казарин пригласил ее в первый попавшийся на пути буфет и заказал вина. «Да не пью я! Зачем?» — пыталась отговориться Зуева. Однако Казарин поднял уже стакан: «За нашу нежданную встречу!» И тогда, беззащитно всхлипнув, Зуева сдалась, выпила с жадностью, залпом, до последней капли. Казарин заказал еще.

Теперь ему оставалось одно — слушать. Грудью привалившись к столику, все откровеннее и пространнее рассказывала Зуева:

— Понимаешь? — Очень скоро перешла она на «ты». — Да нет, где тебе понять. Вы все, мужики, беспонятливые. Вот и Сергей Сергеевич. Сережка Сагайдачный. И он такой. Крест поставил на мне. Решил — раз поломанная, значит и конченая. А я не конченая.

Я богатая. Сказать, богатство какое берегу?

Осушив еще стакан вина, наклонясь к Казарину, обдала его перегаром:

— Дочка у меня. Дочка Жанночка!

— А с отцом в каких отношениях?

— С отцом? Отца у нее нет! Мало ли что был. Теперь только моя дочка! Хочешь, покажу? Должна вернуться домой сейчас.

Казарин согласился. Свободным временем он располагал, да и занятно было поглядеть, какой росток оставил после себя Сагайдачный.

— Идем же! — вскочила Зуева. Утолив жажду, она теперь обуреваема была лишь одним: скорее похвалиться дочерью. — Сам убедишься, какая умница. Красавица, самостоятельная!

Путаный-перепутаный разговор продолжался и дальше по дороге. Все было в нем: разрыв с Сагайдачным, смертная обида, нанесенная этим разрывом, намеки на какую-то неминуемую в будущем расплату. Все было: собаки, репетиции, похвала собачонке по имени Пупсик, жалобы на несправедливость тарификации, при которой скостили ставку, и опять поездки, репетиции, Пупсик, Сагайдачный. В противовес всему этому единственная гордость:

— Жанну увидишь сейчас! Богатство мое!

Но дочь не застали. К дверям приколота была записка: «Пошла к тете Фрузе. Рано не жди!»

— А мы за ней. И мы до Фрузы! — с хмельным упрямством вскричала Зуева. И объяснила: — Родственница моя. Двоюродной сестрой приходится. Муж ей в наследство домик оставил.

— Почему же вместе не живете?

— Почему? Да ты что? Считаешь, что я уже не женщина, в собственной жизни — сама по себе, без никаких свидетелей — не нуждаюсь?

Казарин лишь отвел глаза.

Минутой позже — мысли ее менялись беспрестанно — Зуева рассмеялась:

— Нет, ты лучше вот о чем послушай! В прошлом было году. Приходит Жанночка: «Я, мама, на завод поступила!» — «То есть как? Без материнского согласия?» А она мне отвечает. Я даже сперва рассердилась. Отвечает, что взрослая теперь, школу окончила и сама своей жизнью распоряжаться намерена! Понимаешь, как ответила. А ведь, если вдуматься, это даже хорошо, что на заводе. Придет такой день — захочет Сагайдачный повидаться с дочерью. А я ему и скажу: «Опоздал, Сереженька. Мало ли что Жанна одну с тобой фамилию носит. А вот воздухом цирковым дышать не пожелала. На завод определилась, подальше от тебя. Зови сколько хочешь теперь — не откликнется!»

Казарин невольно поежился: большее, чем злорадство, послышалось ему в этих словах.

В одноэтажном бревенчатом домике на улочке, по-окраинному поросшей травой, впервые увидел он Жанну, точнее — сперва услышал.

— Мама? Ты? — донеслось из темных сеней (глубоким, чистым был голос). — Да никак ты опять.

Зуева что-то хотела проговорить в оправдание, но лишь накренилась. Казарин успел ее поддержать.

— Прошу о снисходительности! — проговорил он, выступая вперед. — Мы с вашей мамой давно не встречались. Вот я и взял на себя смелость.

Тут он увидел Жанну, стоящую на пороге. Свет, падая из комнаты, очерчивал ее стройную и очень напряженную, замершую в негодовании фигуру. Пропуская Казарина и мать, Жанна чуть отступила в сторону, свет упал ей на лицо, и Казарин встретился с удивительно прямыми глазами: прямыми, синими, сердитыми. Так же сердит был росчерк бровей. И губы — так плотно сомкнувшиеся, что отлила от них краска. Такой впервые увидел Казарин Жанну: синие сердитые глаза, вспушенные волосы, румянец во всю щеку. Юность и умудренность — все рядом.