Разгуляевка - Андрей Геласимов

Митька сидел, опустив голову, тяжело уставившись на свои исцарапанные колени, и крепко прижимал к груди сломанную руку.

Куда пропадают отцы

О том, куда они пропадают, Петька имел довольно смутные представления. То есть он знал, что в основном они были все на войне, но куда они могли деться до нее — вот это вот был вопрос.

Впрочем, он редко задумывался о том, что куда пропадает. Его больше волновало, что откуда берется.

Дождь — из неба, спирт — из Китая, солдаты — с войны, дети — из пуза. В своем собственном появлении на свет он тоже не видел ничего исключительного. Все из пуза, значит, и он. Тут все было понятно.

Неясным оставалось только одно — как оно все туда попадало. С войной и солдатами — еще более-менее. Со спиртом в Китае — тоже можно было себе представить, но вот каким образом дождь оказывался на небе, а ребенок в пузе — вот это было да. Это было совсем непонятно.

Иногда Петька задумывался над такими вещами, и лицо у него становилось серьезным и сосредоточенным, как при мысли о еде или как в тот момент, когда он собирался отмочить какую-нибудь новую пакость. Бабка Дарья не любила у него такого лица и не трудилась особенно разбирать — чего это он там вдруг притих, поэтому Петьке временами доставалось не по делу, а как бы вперед, на всякий случай.

Так почтальон дядя Игнат всю войну старался почаще заходить ко всем подряд, чтобы к нему привыкли и не испугались, когда он постучит в дверь и войдет наконец с похоронкой.

У Митьки Михайлова с Нюркой все началось именно из-за дяди Игната. Если было, правда, чему начинаться. Потому что для неожиданного появления Петьки на свет хватило, в общем-то, одного раза. Нюрка потом на станцию с дядей Игнатом уже больше не ездила. Сидела дома, перепуганная, как мышь.

Но сначала сама напросилась.

«Можно, — говорит, — дядя Игнат, я с вами буду на станцию ездить, почту возить?»

А у дяди Игната к тому времени дочь Маня как раз вышла замуж, и ему было скучно одному на телеге сидеть.

Поэтому он сказал: «Можно».

И Артем с Дарьей не возражали. Про Митьку даже не вспомнил никто. Что он там сидит на станции, как Змей Горыныч, и караулит свою добычу.

Хотя, может, и не караулил. Может, само все придумалось, как только Нюрку на станции увидел. Как она там ходит по рельсам в своем сарафане, ножкой постукивает.

«Здорово. Ты тут чего?»

«Дяде Игнату помогаю».

«А-а. Молодец. Ну, а дома-то как? В Разгуляевке?»

Митька болтался на станции уже, наверное, полгода. Помогал обходчикам, чего-то грузил. Но больше его видели с блатной шпаной. Те наезжали сюда из Читы, из Приморья и втихую кумекали на проходящих поездах. Кто в карты играл, кто просто так по карманам шастал. Митька сперва с ними в кровь передрался, а потом таким другом заделался — хоть убей. Домой в Разгуляевку даже и не заглядывал.

«Ну, так чо? Как там?»

А Нюрке было странно, что он с ней вообще разговаривает. После того как ее брата отправили вместо Митьки учиться на тракториста и тот стал в Разгуляевке важней чуть ли не агронома и председателя, к Чижовым на двор Митька больше ни разу не заходил. Даже на улице не здоровался. Щурился только и в другую сторону куда-то смотрел.

А теперь сам заговорил. Первый. Поэтому Нюрке вдруг сильно захотелось извиниться перед ним сразу за всех. Она ведь еще помнила, какие они раньше все были друзья. И в школе на одной лавке сидели.

«Ты это… Не злишься больше, что Юрка в райцентр тогда уехал?»

«Да нет. А чо мне?»

«Я думала — ты злишься».

«Уехал и уехал. Сломанная же у меня была рука».

Нюрка опустила глаза на Митькин локоть.

«Болит еще?»

«Дура, что ли? Почти два года прошло. А хочешь посмотреть, как новые шпалы укладывают? Вон там, за пакгаузом. От них стружкой пахнет».

Короче, во второй раз Нюрка с дядей Игнатом на станцию уже не поехала. Сказала: «Не хочется что-то» — и быстро закрыла дверь.

Вот так Митька отомстил Чижовым. А те через полгода начали за ним бегать и пытаться убить его тяжелыми кольями, которые колхозный пастух Миша Якуб приготовил для строительства изгороди. Потому что им было обидно за свою сестру. В четырнадцать лет рожать — кому это надо? Да еще раньше были такие друзья.

Но не догнали.

Митька бежал от них всю дорогу от станции до Разгуляевки, и потом еще немного, пока не добрался до своего сарая. Убегал он не потому, что боялся, а потому, что признавал за ними право убить себя. И уважал это право. Однако при всем уважении умирать ему было неохота.

В сарае он разворошил кучу тряпья, вытащив из нее найденный давным-давно в Аргуни и отремонтированный наконец ручной пулемет, а когда в конце улицы появились Чижовы, вышел из распахнутой двери, расставил пошире ноги и сказал:

«Ложись, ребзя!»

Юрка с Витькой завалились в снег как подкошенные и тихо лежали там, пыхтя от долгого бега, прислушиваясь то к себе, то к Митьке, то к звездному небу, то вообще неизвестно к чему. Им обоим казалось, что все это только снится.

«Слышь, Митька!»

«Чо?»

«А у тебя патроны-то есть?»

«Хошь — проверь!»

«Да пошел ты!»

И потом еще, наверное, через минуту:

«Мы чо, так и будем здесь лежать?»

В это время добежала блатная шпана, которая кинулась со станции выручать Митьку. Они подобрались сзади к Чижовым, вынули свои ножики и нацелились их колоть.

«Вы, суки, тоже на землю!» — крикнул им Митька.

Те замерли, не поверив своим ушам.

«Ты чо, Митя, совсем опупел? Мы ж за тебя!»

«Бросай ножи, я сказал! И харями — в снег!»

Блатные немного посомневались, но потом все-таки начали опускаться на коленки.

«Мы тебя, Митя, уроем, — забубнили они. — Ты сам, Митя, не знаешь, чо ты творишь. Мы за тебя хотели фраеров на пику поставить, но теперь ты сам у нас на пике будешь сидеть. Это неправильно, Митя. Хоть у кого спроси — так делать нельзя».

«Заткнулись!» — сказал Митька и пощелкал для убедительности затвором.

Несколько минут все лежали молча. Митька смотрел на них, морщился, потом поднимал голову к темному небу, выдыхал облачко пара и разглядывал сквозь него звезды.

«Мы тоже тебя убьем, — пообещал Витька, отрывая от сугроба залепленное снегом лицом. — Не надо было тебе нашу Нюрку трогать. Кабздец тебе на этом пришел».

«Это Юрке не надо было в райцентр вместо меня ехать! Я должен был трактористом стать!» — закричал Митька.

«У тебя же рука была сломана!»

«Ну и чо? Тебе-то какое дело? Сломалась, потом срослась!»

Витька о чем-то задумался.

«Не, мы тебя все равно захлестнем, — наконец сказал он. — Потому что ты кобель драный. Когда тебя гармонистом сделали, мы с Юркой терпели, нам было ничо. А когда его на тракториста отправили, ты на нашу сеструху прыгнул. Нет, сука, мы тебя за это убьем».

«И мы тоже», — глухо откликнулись из другого сугроба блатные.

«А ну, всем лежать тихо! — заорал Митька. — А то сейчас садану! Жопы всем продырявлю!»

Чижовы и блатная шпана вдавили головы в снег, ожидая выстрелов, а через две-три минуты, когда они осмелились посмотреть, Митьки с его пулеметом уже нигде не было. Только приоткрытая дверь сарая поскрипывала на ветру.

Блатные поднялись первыми, отряхнули с себя снег, подобрали ножики и сказали Витьке с Юркой, чтоб те им больше не попадались. Чижовы ответили, что сбегают сейчас за своими, и на этом все разошлись.

На следующую ночь у Чижовых кто-то снял ворота и утащил их к самой реке. Утром Артем с сыновьями вез на санях ворота обратно, изо всех сил стараясь глядеть ухмылявшимся соседям прямо в глаза.

«Не плачь, папка, — сказал ему Юрка уже у самого дома. — Все равно мы с Витькой его найдем».

Но чижовские ворота Митька Михайлов не снимал. Он в это время был уже далеко. Пройдя в ту ночь по снегу около тридцати километров, к утру он был в деревне Архиповка, а к полудню напросился в отряд Степана Водяникова, который на следующий день уходил пощипать китайцев и староверов за Аргунь.

Этот Водяников был самый известный в Забайкалье милиционер. К середине тридцатых годов его мрачная слава пошла на убыль, но в первое время после Гражданской о нем тут знали практически все. Кто ненавидел, кто боялся, кто гордился личным знакомством — было по-разному.

Известен он стал, когда командовал 4-м кавалерийским партизанским отрядом. Воюя с атаманом Семеновым, Водяников не всегда отличал мирное население от вооруженного противника и временами так зверствовал, что после Гражданской ему опасались давать большую власть. Максимум, на что решились, — должность районного милиционера.

Правда, он и здесь сумел отличиться. Родившись в семье старообрядцев, он почему-то не только не веровал, но вообще люто ненавидел всех «семейских», как забайкальские староверы всю жизнь называли сами себя. Во время войны его отряд выбивал их целыми селами. После ухода Семенова в Маньчжурию Водяников свой отряд не распустил, а продолжал воевать — теперь уже набегами — на чужой территории. Чтобы остановить его, красным пришлось однажды направить на границу крупные воинские соединения. Оружие партизаны побросали только под прицелом своих же родных советских пулеметов и пушек. Мирная жизнь давалась им нелегко.