Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль

Неотразимое очарование Тео порождалось его обаянием, с первого взгляда и без задней мысли, ибо был он домоседом и домушником. С тех пор как его покинула кормилица ради робкого солдатика, болезненная, но исполненная житейской мудрости гримаса исказила его лицо; она осталась с ним на всю жизнь, как чернила с каракатицей. С этой благоприобретенной гримасой он ни на миг не расставался, даже в час, когда хоронил в огороде своих товарищей по Корпусу ad libitum.{21}

Сказать по правде, Тео был вовсе не соблазнителем, как считали все, в том числе окружающие, а безутешным созданием. Никто никогда не любил его: все наперсники в любовных делах благоволили его утешать, но не выходя за рамки благих намерений. Не Дон-Жуаном выглядел он, скорее увечной сардинкой, знававшие лучшие дни и растерявшей свое масло. Тео был человеком бездеятельным и до того своеобычным, что казалось, будто он денно и нощно сдает экзамен по классу танца святого Витта, но sotto voce,{22} что делало его па еще разнообразнее.

По словам полиции, Тео убивал одного за другим всех, кто любил его, поскольку был он юноша степенный и ответственный, не в пример многим другим, не вертопрах, не верхогляд и не зануда. Комиссар уперся рогом, перебив китайских болванчиков, потому что не желал видеть в линиях руки дистанцию, отделяющую любовь от утешения.

Так велись в наше время полицейские расследования на современный лад – ни шатко ни валко, без тени рояля и без попытки выслушать мнение жертв, высказанное посмертно и громогласно.

Полиции, чем докучать честным людям и пудрить им мозги, следовало бы делать свое дело со щитом, а не на щите. Времена тогда были смутные и небезопасные, особенно в самых охраняемых районах, но полицейские чины, вместо того, чтобы искать виновных в краже суассонской вазы{23} или рук Венеры Милосской, целыми днями пережевывали слабости Тео, да еще с отменным аппетитом. Так все шло ни шатко ни валко, и уж совсем из рук вон плохо ловился рыбий жир.

XXVIII

Я вдруг обнаружил, размышляя о комплексе неполноценности, который должен овладевать больными, после того как их прикончат врачи, что уже пошла двадцать восьмая глава моего романа, а посвящения я так и не написал. Бывают, разумеется, и романы без посвящения, но это замечают, перелистав первые несколько страниц, даже если автор живет на широкую ногу.

Пусть комиссар, неизбежный и телефонный, не воображает, что я посвящу ему эту книгу, ненапечатанную, равно как и непечатную. Этот чиновник от романа, столь же нудный, сколь и некомпетентный (Фигаро здесь, Фигаро там), страдал навязчивой манией, и эта высушенная идея заставляла его обвинять Тео между молотом и наковальней. Его не волновало, в чем он сам признался с отягчающими обстоятельствами, что Тео был положительным героем моего романа. Два пишем три в уме.

Я был так шокирован его раздухарившимися нападками, что мог бы подпалить ему бороду на параде бритых – это к примеру. Оговорюсь, что не люблю ляпать что попало наобум, не приводя примеров, которые проливают свет на то, чему бы лучше оставаться в тени.

Более чем вероятно, что комиссар похвалялся ex cathedra{24} перед своими инспекторами посвящением, которое я отнюдь не собирался преподносить ему на серебряном подносе, даже согласись он ради этого позолотить пилюлю.

Генеральный директор министерства здравоохранения и председатель Гильдии врачей имели не больше оснований ожидать от меня посвящения – на то было четыре причины: во-первых, они покупали птифуры в консульстве Патагонии, вторая причина та же, только погуще, и, наконец, в-третьих, чтобы никто не догадался. Всякий раз, когда я думал об этой парочке остолопов in partibus,{25} мне изменяло мое легендарное и желчное хладнокровие, даже если в тот день на мне были шведские носки, которые, как известно, лучше всех и много теплее спичек того же происхождения. Кому, задавал я себе законный вопрос, может прийти в голову, что я посвящу мой роман, подобный зеркалу с сюрпризом, двум столь грязным душонкам – грязным даже после ножной ванны, которую, впрочем, они никогда не принимали, предпочитая ванну сидячую? Что красноречиво свидетельствует об уровне воды и серого вещества, скорее даже черного и размягченного, как очковый ящер и паук в поисках чердака. Vade retro… tu quoque fili?{26}

XXIX

Когда больные желали обедать, телефон звонил, не переставая. Сесилия, восторг мой несметный, громко кричала, призывая Тео, а тут еще мышь по имени Гектор хотела знать, воротясь из-за ворот, необходимо ли в другой жизни чистить зубы… но именно в это самое время я, попутно уравнивая чаши весов и мер, писал посвящение к роману.

Как ни прискорбно, мне не удалось на голубом глазу отыскать в боргезианской библиотеке Корпуса Неизлечимых, тогда еще не открытого за недостатком оснащения, исчерпывающего и глубинного труда о посвящениях шедевров по часовой стрелке. Долго ли, коротко, пришлось просить совета у мыши по имени Гектор, у Сесилии, меда моего иудейского, и, наконец, у Тео, в порядке убывания, силлабическом и подобном петлям вязания. Из этой ассамблеи судей я удалил правительства, по обоюдоострым причинам… тех самых членов, которые присудили мне награду с оглушительным цинизмом: что бы им подумать о бедных сиротах, что скитаются по белу свету без страха и припёка и не могут даже отправиться каравеллой на Сандвичевы острова?

Если иметь в виду мои так блистательно увенчавшиеся успехом отношения с Сесилией, бабочкой моей орбитальной, было бы нарушением не выносимой тайны, подкреплявшей наши отношения, как краеугольный камень стену, разгласи я ее посредством посвящения с застежкой-молнией. Я, впрочем, мог бы и скрыть ее под электрической гитарой.

Моя медитация была невозмутимо прервана медсестрой с первого этажа, Гертрудой, которая попросила меня измерить ей температуру. У меня созрел елисейский план продать все термометры, коль скоро они ни на что не годны, кроме как измерять температуру, причем без всяко музыки. И после этого еще говорят о прогрессе науки и tutti frutti!{27}

Сесилии, излучине моей лунной, принадлежала вся моя любовь. Зачем же, если уж брать змея за рога, нужны были нам термометры или посвящения? Совсем иначе складывалась артритическая судьба моего романа, который поступился высокой температурой. Не адресовать ли, подумывал я одно время, уже поставив ногу в стремя, посвящение на посошок моим августейшим и столь непохожим читателям в почтовом конверте с маркой для ответа? Но коль скоро мы, плашмя и по диагонали, все равны перед писательским вдохновением, то не посвятить ли мне роман моему самому эпонимичному соавтору, то есть Тео? Я мог бы написать ему сонет в качестве пролога, непременно акростихом, и в этих строках, дабы возбудить его любопытство, бросал бы по любому поводу следующий клич: «Посвящаю Тео, породистому и паровому паладину!»

Посвящение:

«Себе самому, постигшему лучше, чем кто бы то ни было, смысл написанного мною, даже не читая, в силу своего воображения до небес и облаков».

XXX

Любовное пренебрежение, с которым относилась ко мне Сесилия, ностальгия моя трепетная, позволяло мне, примкнув штык, культивировать самую изысканную форму галантной любви. Беспрерывно и непрестанно испытывала она отвращение при виде меня, проявляя тем самым восхитительную и непоколебимую неизменность чувств. Постоянство это делало ей честь в костюме-тройке, хоть она никогда его не носила, поскольку все дни проводила в постели, если только не вставала. Она была до того исполнена прелести, что, осмелюсь поставить в известность моих самых простодушных и самых искушенных читателей, даже в ее моче был виден класс. Несравненные ее отправления малой нужды не были ни сельскими, ни городскими, ни старомодными, ни современными, ни рыба ни мясо, но никто никогда не увидел бы в них и намека на вульгарность и тем более на сухость. Когда она бралась за горшок по утрам, мною овладевало желание – которое я тотчас обуздывал – устроить ей овацию, что я и делал, хлопая в ладоши, сжимавшие ручку ночной вазы.

Сесилия, лилия моя чистейшая, так щедра была с Тео на женские ужимки, что я, глядя на это, краснел, как неспелое яблоко. А между тем, оговорюсь, я в жизни не читал мерзких порнографических романов, герои которых целый Божий день, а порой и ночь, изощряются в изысканных позах, какие встретишь только у бельгийцев. Все это наводило меня на смутную мысль о том, что Сесилия, горизонт мой пророческий, любила меня не менее физически, чем статуя Командора. С самого начала я этого боялся. Это самое чувство я всегда внушал толкательницам ядра. Почитайте, если не верите мне, похождения Казановы. Все без исключения взывали к моей любви так тихо, что призывы эти не могли достичь слуха мужчины, каким я был уже тогда – девственника и вдобавок козерога. До сих пор ни одна не давала воли своим желаниям в утреннем неглиже, но на сей раз Сесилия, фея моя, пеной увитая, дала понять Тео напрямик и наотмашь природу своих аппетитов в мутной воде. Я правильно сделал, я даже очень правильно сделал, что написал посвящение, прежде чем пережить понаслышке подобный казус.