Аэций, последний римлянин - Теодор Парницкий

Иногда что-то сердило ее в книге, тогда она откидывала назад хорошо вылепленную темную голову и, постукивая длинными, сужающимися к ногтям пальцами по цветным завитушкам букв, цедила сквозь зубы:

— Лжет… лжет… не так это было.

Потом вдруг умолкала и, не думая уже о книге, жадным ухом ловила доносящееся из-за пурпурной завесы глубокое, ровное, здоровое дыхание двух спящих в соседнем кубикуле детей. С легкостью она различала более тихое и медленное дыхание старшей девочки и быстрое, более громкое, время от времени переходящее в умиляющее ее посапывание, дыхание шестилетнего Плацида Валентиниана, благороднейшего кесаря объединенной Римской империи, который, ничуть не заботясь о своем величии, с удовольствием видел во сне, как он гоняется за чудесными белыми котятами по забитой простолюдьем константинопольской Месе.

Через верхний свет в библиотеку начала пробиваться утренняя серость. Кончалась благоуханная майская ночь — первая ночь отдыха и победного покоя, проведенная, однако, Галлой Плацидией так же бессонно, как и предыдущие ночи, полные трудов, тревог, борьбы и лихорадочной деятельности. Быстро протекли часы, наполненные материнской любовью и пестрым миром воспоминаний, которые нежданно, незванно ярким хороводом потянулись со страниц толстых книг Орозия и до самого рассвета наполняли библиотеку, навязчиво толклись в голове и сердце, спазмами сдавливали горло и выжимали слезы из черных, слегка выпуклых глаз. И все они жили буйной жизнью времен и людей, которых уже нет… от которых ничего не осталось, кроме двух стыдливо укрываемых белых волосков на висках и цветных знаков в книге испанского священника.

Некоторые из этих воспоминаний дерзко мрачны и безжалостно мучительны, горячей волной румянца заливают смуглые, увядающие уже щеки: вот шествует она — сестра императора, дочь великого Феодосия — пленницей в шествии дерзновенного Алариха Балта… Единственно горячая любовь к Христу, которого она боялась оскорбить, удержала ее тогда от того, чтобы не броситься на меч. Правда, позор этот был недолгим: сразу же за Саларийскими воротами ее с почестями усадили в плотно укрытую повозку и сам Атаульф, муж королевской сестры, следил, чтобы ни в чем не преступали церемониала, соответствующего ее достоинству и девичеству.

Атаульф…

Как прекраснейшая музыка, звучит это необычное, дикое, варварское имя… Уже не одни щеки, а все лицо, уши и шею заливает огненный румянец… румянец стыдливый, девичий, как будто она не была дважды вдовой и матерью двоих детей…

Как же это сталось, что гордая римлянка, дочь и сестра римских императоров, внучка Валентиниана согласилась выйти замуж за готского короля, полудикого варвара?.. Воистину чудо из чудес. Перед глазами, как будто это всего лишь позавчера было, встает картина свадебного пиршества в доме Ингена в Нарбоне: вся в белом, сидит она рядом с облаченным в королевский наряд Атаульфом… Вокруг гости — готы и римляне… Аттал, бывший узурпатор, некогда шут в пурпуре и диадеме, жалкое орудие в руках дерзновенного Алариха — поет эпиталаму… Чудо! Чудо!

Но большее чудо то, что, когда на ложе протянул к ней царственный супруг-варвар сильные, сладостные руки, совсем забыла она, что он арианин, еретик, обреченный на адский огонь, и с наслаждением пылала с ним в грешной, пусть супружеской, но из-за различия вер заклейменной любви.

Вот и разгневался на нее Христос: мало ему, видимо, показалось, что ходила босиком по острым каменьям… что стояла на коленях ночи напролет на холодном полу… молилась часами… постилась неделями… отнял у нее Атаульфа.

— Да святится воля твоя, господи, — шепчет увядающий рот. — Ты хотел меня уберечь… душу спасти… вызволить из пут грешной любви, разрешить от преступных уз с арианином… Справедливо поступил, господи, и справедливым наказанием было все, что потом ниспослал на меня, но… очень уж это было тяжко!..

Ни воля, ни набожность не могут удержать слез скорби, боли и стыда, которые потоком брызжут при воспоминании о жестокости, учиненной десять лет назад.

Чудесным сентябрьским ранним вечером пошел король Атаульф сам-третей с двумя слугами в свои конюшни взглянуть на новых коней, полученных в дар от муниципии города Барциноны. И вот тут-то подкупленный ненавистным родом Сара тайный убийца — лукавый слуга Доббий ударил сзади короля ножом в бок. Потом второй раз и третий. Сколько раз предостерегала Плацидия своего супруга: берегись змеиного племени Сара, — но не слушал, не верил, смеялся… И вот теперь брата Сарова Сигериха поднимают воины на щитах: слава новому королю готов!.. слава тому, кто не хочет мира с римлянами… кто поведет нас, как Аларих, на Италию… на Рим!.. Сигерих врывается в королевский дом, с диким радостным воплем выдирает из объятий епископа Зигесара пасынков Плацидии и жестоко убивает их на ее глазах… а потом и ее выгоняет на улицу… бьет… срывает одежды… одетую в мешковину, привязывает к своему коню и подгоняет бичом… Как же тяжко, хоть и справедливо, казнил ее за грешную любовь к еретику божественный Христос!!

Под тяжестью скорбных воспоминаний камнем опадает на увядшую грудь красивая Феодосиева голова, почти касаясь разгоряченным лицом холодных, бесстрастных страниц, украшенных разноцветными завитушками букв. Золотые, красные, синие, черные знаки пляшут и скачут перед бессмысленно уставившимися на них глазами — и вдруг замирают, торопливо сбегаются толпами в одно место и послушно выстраиваются в вереницу, приветствующую императрицу, но не громким возгласом, как сделал бы это строй солдат — а спокойным, безмолвным увековечением событий, воспоминание о которых вызывает на ее губах улыбку триумфа, гордости и полного удовлетворения. Случилось так, как и должно было быть! Горе владыкам, на которых отец небесный поднимет карающую длань свою, но стократ горе тем, кто безрассудно отважится на роль орудия божьего отмщения сильным мира сего! Нет таких, кто смог бы безнаказанно поднять святотатственную руку на величие императорской крови, освященной самим Христом: сам Христос сокрушит его, повергнет, уничтожит, только лишь тот перестанет быть ему нужным как орудие кары и воздаяния. Разве не уничтожил он Сигериха?.. Спустя семь дней кончился позор и мучение Плацидии — место Сигериха занял родич Атаульфа, который окружил вдову короля и сестру римского императора всеми положенными ей знаками почета, а вскоре отослал в Италию. Смуглое лицо отстраняется от книги с выражением недовольства: теперь можно бесконечно переворачивать страницы книги и в тысячный раз пробегать жадным взором по бесчисленным вереницам букв, уже не обнаружит она дальше ни разу искусно выписанного имени: Атаульф. Но зато чаще будет повторяться: Констанций — каждый раз с каким-нибудь новым прилагательным: illustris, gloriosissimus fortissimus, Defensor Imperii, Victor, invictus, pius, Dux Ducum, Consul…[18]

Констанций!

Несмотря на все свое почтение к жреческому сословию, Галла Плацидия не может сдержать навертывающейся на уста ироничной, но вместе с тем снисходительной усмешки: до чего же все-таки не сведущи в делах любви святые мужи, слуги христовы! Но усмешка эта быстро уступает место гневному и презрительному движению бровей: вспомнились вдруг предыдущие страницы… Неправда, неправда! Лжет Орозий, когда пишет, что Атаульф взял ее замуж, чтобы родить сына от дочери императора Феодосия… сына, которого потом возвел бы на римский трон, дабы самовластно править за него всеми земными пределами… Неправда, это не Атаульф, это она мечтала о пурпуре для их сына, а он только уступил ее просьбе. Дороже всякой власти было для него сидеть у ее ног и говорить о своей к ней любви… И разве не говорил он ей в минуты упоения, что стоит только Плацидии пожелать, и он покинет Галлию… выведет свой народ за границы империи и отправится добывать для нее новую империю в диких землях гипербореев — империю трижды обширнее и прекраснее Римской империи! Пусть только пожелает…

Или та война… Вот что вызвало улыбку на ее губах: полное неведение Орозия относительно того, что свирепые воины, которые вели между собой Атаульф и Констанций четыре долгих года, огнем и мечом опустошая Галлию, — это были войны из-за нее! Но этот испанский священник Орозий ничего об этом не знает, ничего не заметил, ничего не понял…

Как-то, еще задолго до нашествия на Рим Алариха, случилось так, что, возвращаясь из церкви со свитой прислуживающих девиц, молоденькая Плацидия, истомленная постом и всенощной молитвой, опустилась вдруг в бессознании на каменный пол. Прислужницы в страхе потеряли голову, и неизвестно, как долго бы лежала она в обмороке, если бы на помощь ей не поспешил молодой солдат, несущий стражу неподалеку от места происшествия. Вернувшись в сознание, Плацидия сочла уместным и не унизительным для ее сана поблагодарить солдата, по различиям которого она поняла, что он недавно окончил школу дворцовой гвардии и должен вскоре получить звание трибуна. Она присмотрелась к нему: большая голова, слишком большая для человека его роста и сложения; лоб очень высокий, крепкий, выпуклый; несколько округлые, точно совиные, глаза и большой ястребиный нос.