Солнце на моих ногах - Дельфина Бертолон

– Внимание, – загадочно говорила она своей сестре, – я вхожу в волшебный лифт, поеду за Звездной феей.

Маленькая, опустив руки, немного недоверчиво глядела на дверцы шкафа, створки которого закрывались вслед за скрюченным телом Большой. А та, сжав свой метр десять гармошкой, пыхтела среди обувных коробок, болтавшихся вешалок, и копалась в потемках, ища Мамино платье из розового шелка и ее диадему с цирконием. Потом напяливала все это на себя, хорошенько переводила дух и начинала издавать звуки подъема – Вррррррррр! Заскучав, Маленькая уже увлекалась чем-нибудь другим, вполне равнодушная к феям и волшебным лифтам, а из космического челнока по-прежнему доносилось все более волнующие Вррррррррр! К тому времени, когда звездная фея, обмотанная розовым шелком и в криво сидящей диадеме, вылезала из своей летающей тарелки, Маленькая обычно уже исчезала. Большая не обижалась, только была немного разочарована. Она шла, наступая на слишком длинный подол, падала через раз, поднималась со смехом, а потом долго любовалась собой в зеркале, находила, что выглядит очень достойно, если не сказать откровенно потрясающе. И в этот миг она и впрямь становилась Звездной феей. Потом снимала платье, вешала его в шкаф, в котором опять не было ничего волшебного или космического, и выдумывала себе другие занятия – вспугивать голубей с края окна или откручивать белокурую голову своей кукле Барби, чтобы насадить в виде украшения на фломастер.

В сущности, фея не фея – жизнь была проста.

В тот день, 14 мая, ее номер с лифтом не имел никакого успеха, так что Большая от него быстро отказалась. Теперь она изучала потолок детской, ломая голову, есть ли у пауков свой дом или же они живут на паутине, как цыгане.

Решив раз и навсегда прояснить этот вопрос, она пошла на кухню и подняла свои шесть лет на цыпочки, пытаясь дотянуться до ручки двери в кладовку. Все швабры и щетки вывалились оттуда с ужасным грохотом. Она отпрыгнула назад, рефлекторно вскрикнула и зажала себе рот руками. Упс. Через несколько секунд прибежит Мама и, увидев гигантскую груду швабр, громоздящуюся на плиточном полу, нахмурит правую бровь и прищурит правый глаз – знак, предвещающий ужасное «известно что». Но шли минуты… и ничего не происходило.

Совсем ничего.

Если бы Большая знала, что такое чудо, она бы так и подумала: чудо. Должно быть, Мама оглохла. Мать одной из ее подружек была глухой и разговаривала при помощи жестов, мельтеша пальцами в воздухе – на это было интересно смотреть, словно мультик без звука.

Не слишком беспокоясь, Большая потащила лесенку в комнату, но та оказалась гораздо тяжелее, чем она думала. Она хотела было позвать на помощь Маленькую, но ее сестра ни на что не годилась, кроме как гоняться за мухами, словно глупый котенок.

Когда младшая сестренка потянула ее за штанишки, допрос паука был в самом разгаре.

– Чего тебе?

– Мама… Она не хочет просыпаться. Спит и не хочет просыпаться…

– Сказано же тебе, нельзя беспокоить Маму, когда она отдыхает. Оставь ее в покое.

Надо сказать, что из-за лесенки и груды швабр на кухне это ее вполне устраивало.

– А ты что делаешь?

– Спрашиваю паука, есть ли у него дом.

– О.

Маленькая ужасно боялась пауков. Не сказав больше ни слова, она убежала в гостиную и очень скоро заснула перед мультиком про Сэйлор Мун, жуя ухо своего плюшевого кролика.

Но вскоре Большую охватили сомнения: убирая лесенку, она вдребезги разбила синюю стеклянную вазу с завитками, Мамину любимую, в которую еще их бабушка ставила полевые цветы, в те мифические времена, когда за домами простирались поля. Стоявшие в ней розы совсем испортились, опавшие лепестки усыпали пол среди груды швабр; Большой грозило провести целую вечность в углу, но наказание пока затаилось, витало над ней в воздухе, словно хищная птица. Она подняла с полу несколько уцелевших цветков, собрала все свое мужество и постучала в дверь Маминой комнаты. Никто не ответил.

Она не слишком естественно кашлянула, потом постучала снова.

– Мама?

Молчание.

Постучала громче.

– Мама?

Она поколебалась мгновение, потом повернула дверную ручку.

Через полузакрытые ставни сочился бледноватый свет, оживляя тело, заснувшее поверх покрывала. Большая медленно подошла и взобралась на кровать, чтобы посмотреть на Маму вблизи: у той были закрыты глаза и приоткрыт рот, будто она собиралась произнести слово, которое никогда не слетит с губ. Старшая не знала, как вести себя – все это было так странно… Она положила ей красные розы на сердце и в конце концов пролепетала:

– Прости, пожалуйста, я сделала глупость, но я не нарочно.

Большая протянула руку к уснувшему плечу; белая кожа была холодной, твердой и бесконечно гладкой, как у ее кукол-манекенов. Она быстро отдернула руку, потом посмотрела на свои пальцы, словно их обожгло холодом.

Она инстинктивно поняла: Мама ушла. И тут вдруг что-то в ней разладилось.

Хлопья пыли – подметать, подметать, подметать, может, Мама проснется, оттого что воздух перемешивается и застывает в лучах света?

Вначале Маленькая не поняла, что произошло, потому что только Большая заходила комнату их матери; часто она даже проводила там ночь, словно у нее был не такой нос, как у всех. Маленькая ходила туда-сюда перед вонючей комнатой, но уже никогда не осмеливалась туда зайти. Прижавшись ухом к дереву, она тихонько умоляла через дверь:

– Мама, ну пожалуйста… Мама, проснись… Проснись…

Но Мама по-прежнему спала, а лежавшие вокруг нее розы из волшебной сказки начинали загнивать. Большая открывала дверь и прогоняла ее, зажав в зубах длинный липкий леденец:

– Мама устала, так что иди играть в другое место.

И она снова закрывала дверь, а Маленькая забивалась под стол, закусив ухо своего кролика.

О чем Мама и Большая могли говорить в этой бесконечной тишине?

Маленькая уже забыла, что воображала себе, но все-таки помнит, что часто ревновала.

– Алло?

– Ну, как работа?

– Они меня не оставят.

– А как ты справилась? Вот дерьмо, звонить по телефону – что тут сложного! Чем ты сейчас занята?!

Она закрывает глаза, убаюканная тихим гудением стиральной машины. Ожидает сокровищ и кружения платьев… но все становится темным и начинает вонять, из ничего возникает этот неизменный запах, молекулы прошлого, которые каждый день реактивируются дыханием – и лакомство воспоминаний мутирует, превращаясь в старый канализационный отстойник.

В квартире запахло гнилью, а потом и паразитами – дети не мылись, потому что их никто не заставлял. Беспорядок, разбросанные игрушки, все шкафы нараспашку, осколки разбитой вазы на полу, кастрюли, ставшие музыкальными инструментами, полупрозрачные мишки-конфеты, прокисшая картошка фри, небоскребы из печенья, покрытого шоколадом, одуряющий запах маленьких пастельного оттенка пони с боками, расписанными облаками, и беспрерывно работающий телевизор.

Если бы это так не затянулось и если бы не вонь, то квартира могла бы стать раем. Раем для малявок-несмышленышей.

Маленькой иногда нравится думать, что в тот вечер долгого сна сестра хотела всего лишь защитить ее, не дать ей увидеть Маму, которая уже не была Мамой. Но дальше все пошло не так, и через несколько дней мотивы старшей изменились: став крошечным диктатором маленькой страны, она уже набрасывала планы их великого будущего. Конечно, требовалось принять несколько решений, но Большая, казалось, отвергала то единственное, которое диктовали обстоятельства: ни в коем случае не вести себя так, будто ничего не случилось.

Например, надо ли им по-прежнему ходить в школу и детский садик? Большая постановила, что они останутся дома; время стремительно потеряло всякий смысл, отныне она сама решала, день сейчас или ночь, открывала и закрывала ставни когда вздумается, в зависимости от настроения. Уже тогда она предпочитала ночь, словно бесконечная черная завеса могла их от чего-то уберечь.

Есть / Спать / Есть / Спать / Есть / Спать. Главное спать: спящие красавицы никуда не торопятся.

Конечно, Маленькая подумывала о том, чтобы сбежать, постучать к соседям, обратиться за помощью к почтальону, который звонил в дверь из-за заказного письма, но она боялась Большой. Покончено с платьем из розового шелка. Покончено с фальшивой диадемой. Старшая почти изменилась лицом, и младшая думала, что это уже не ее сестра, а скорее кто-то, кто принял ее обличье, наверное, песочный человек – точно, этот гадкий песочный человек.

Сирена «Скорой помощи» ревет под ее окнами, словно механическая корова: она живет как раз посредине между казармой и больницей. Большая, даже когда ее тут нет, все равно устраивает шум.

Маленькая снимает обертку с супового кубика, бросает измельченную зелень в блестящую кастрюльку, поворачивает черную рукоятку электроплиты.