Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выслушав этот, возможно самый пространный монолог, когда-либо произнесенный Зойкой, Алексей Николаевич только сказал:
— И ты… Ты так равнодушно говоришь! О его смерти!
Она возмущенно выдернула руку:
— Да? Да если бы не он… Я училась бы в восьмом классе! И вообще… Бери бутылку, и пойдем ко мне. Мама его знала…
Когда Зойка вышла его проводить, Алексей Николаевич увидел, что в проеме двери за ней медленно движется обыкновенный кухонный стул.
— А это зачем?
Не отвечая, она с ловкостью мартышки взметнулась на стул и в два оборота вывинтила лампочку на девятом, мансардном этаже. Потом быстро перебежала, волоча за собой стул, на восьмой. Когда свет погас и там, Алексей Николаевич с детским, недоступным взрослому волнением уже ждал ее пароля…
Вернувшись в свою берлогу и даже не успев сбросить белый польский плащ, он услышал продолжительный звонок и уже не отходил от телефона. Друзей, знакомых и незнакомых интересовало, отчего программа «Время» открылась длинной заставкой, где по проспекту Калинина двигалась пара: знакомый моложавый господин в заграничном плаще и какая-то юная особа. Кое-кто осведомлялся, сколько лет его спутнице. Последней позвонила Зойка:
— Мне Петя телефон оборвал: «Ты какого чувака на Бродвее клеишь?»
— Петя? А это кто еще?
— Ну, мой жених…
Да, их прогулка была отснята скрытой камерой и поехала в большой эфир. Только сам Алексей Николаевич так и не увидел себя с Зойкой — со стороны. Отключив телефон, он почувствовал тихое раздражение оттого, что какой-то чужой, да еще миллионно тиражированный глаз следил за его, только его жизнью. Когда в дверь позвонила соседка, бухгалтерша на покое Ольга Констатиновна и своим шмелиным басом начала расспрашивать его все о том же, Алексей Николаевич чуть не наговорил ей грубостей.
«Верно, это и есть грудная жаба», — думал он, чувствуя, как перехватывает горло, давит и сушит в середине груди. Что-то должно было произойти, помочь ему — извне. И спасение явилось, когда ближе к рассвету его милостиво посетил наконец сон. Алексей Николаевич понял, что обязательно заснет, когда в ночной тишине зашуршало, а затем стал нарастать однообразный торжественный гул.
Независимо от интриг, подхалимства, корысти, злопыхательства и зависти, независимо от подлости и благородства, таланта и бездарности, за окном пошел дождь. А что может быть слаще ночного дождя? Только сон…
9
И минуло — как один день — двадцать лет, и шел такой же благодатный дождь, и Алексей Николаевич видел во сне: Зойка и Таша идут каким-то необыкновенно пышным, неземной красоты лугом, держась за руки. Проснувшись, он долго лежал, вспоминая, как в последний раз встретил Зойку.
Они с Ташей медленно поднимались Столешниковым переулком, рассуждая об очередном грандиозном ремонте в очередной квартире, куда они только что переехали с крупной доплатой. Говорила, конечно, Таша — о перепланировке кухни, цвете кафеля в ванной и обоях в каждой из четырех комнат. Ей, навсегда озябшей на московских студеных сквознячках девочке из ПТУ, все это представлялось божественным актом творенья. А он механически отвечал, думая о своем.
Алексей Николаевич писал тогда книгу о генерале Скобелеве и легко вернул прежний вид этому уголку Москвы — и гостинице «Англия» на углу Петровки и Столешникова переулка, в которой тот загадочно погиб с бокалом шампанского, в объятиях двух жриц любви немецкого происхождения, и гостинице «Дрезден», и самой площади, с дворцом генерал-губернатора, потерявшим два нынешних верхних этажа и тем обретшим гармонию строгого ампира, в котором хозяином Москвы долгожительствовал тогда князь Долгоруков, и где вместо перелицованного скульптором Орловым Кондотьера — массивного Юрия Долгорукого на носорогообразной лошади (улыбка истории в повторении древней княжеской фамилии) летел, подняв саблю, в окружении стрелков, быть может, самый любимый народом, тридцатидевятилетний белый генерал…
Из недр бывшего «Дрездена», из прохладного лабиринта ресторации «Арагви» меж тем появилась пара: тут же вычеркнутый из памяти мужчина средних лет и его спутница, скорее всего ровесница Таши, которая с сознанием королевского превосходства несла свое холеное, с немыслимым для мартовской Москвы загаром, тело, увенчанное прелестной головкой со слегка вздернутым носиком и непрозрачными кукольными глазами. Золото сережек, браслета, колечек как бы зафиксировало ее стоимость, словно цифровой знак на крупной облигации.
— Смотри, какая хорошенькая, — не удержался Алексей Николаевич.
— Ты еще не разучился глядеть на женщин, — улыбнулась Таша, еще более серенькая, будничная вблизи этого кричаще привлекательного создания.
— Да, только поглядеть, — рассеянно ответил он, подходя к книжному развалу на углу улицы Горького.
Он листал брошюру об адмирале Грейге, когда кто-то наступил ему на ногу. Алексей Николаевич решил не обращать внимания, но после повтора резко обернулся и увидел Зойку.
— При-ивет… — как всегда, скрывая смущение развязностью тона, сказала она. — Как поживаешь?
— Спасибо. Да вот, познакомься. Моя жена Таша…
— А там мой муж, — кивнула Зойка в сторону, где подпирал сталинскую липу ее спутник из «Арагви».
— Так познакомь меня с ним.
— Думаю, это ему не понравится, — отрезала Зойка,— Прощай…
Недели через две Алексей Николаевич навестил Наварина, все еще жизнерадостного, хотя и слегка облезшего. Лишь бутафорские брови да модулирующий обертонами бас-баритон, неподвластные времени.
— А я тут с Зойкой столкнулся. Представляешь? — выпалил он. — На бензоколонке. Заправлялась на «Жигулях». Довольно подержанных. Спрашивала о тебе — как да что. А потом предложила: «Давай с тобой внезапно к нему нагрянем». Я сказал, что это невозможно, что у тебя дочь. Она в ответ: «У меня тоже». И разъехались в разные стороны.
«Да, разъехались… Да, в разные стороны… Да, ее «Прощай»… но ведь перед этим сколько всего еще было!» — шептал Алексей Николаевич, ворочаясь на узком диванчике.
Ведь был Крым, сумасшедшая поездка, мансарда без электричества, куда они взбирались
