Пока бьется сердце - Иван Поздняков

Немцы часто обстреливают деревню. На улицах валяются туши коров, овец. Мясо убитых животных идет в солдатский котел.

В нашем рационе появились свежее молоко, яички, картофель, зеленый лук. Всем этим снабжает нас покинутая людьми деревня.

В эти дни мы хорошо выспались, помылись в бане, надели новое обмундирование — общевойсковые бриджи и гимнастерки. Получили и шинели. Обмундирование танкистов — кирзовые тужурки, гимнастерки стального цвета, кирзовые бриджи, шлемы — все пошло на склад. Теперь мы заправские пехотинцы. Прощай, мечта о танках!

Идем на поправку. Петро Зленко старается изо всех сил. Для батальона наш повар — неоценимая находка.

— Так можно воевать сто лет, — часто говорит Степан Беркут. Одет он в новенькое из английского шевиота обмундирование, полученное по блату от полкового интенданта за трофейный парабеллум.

— Подожди радоваться, — предостерегаем мы всегда оптимистически настроенного товарища. — Послушай, что творится на правом фланге…

Вот уже третьи сутки недалеко от нас, на правом фланге, гремит, не переставая, артиллерийская канонада. Немцы снова таранят нашу оборону, и, очевидно, нам придется участвовать в горячем деле.

Афанасьев официально числится теперь батальонным санитаром, но живет по-прежнему в нашей роте. В ту ночь с проливным дождем, когда застрелился техник-лейтенант Воробьев, Афанасьев вынес с поля боя более десяти тяжелораненых бойцов.

Максим Афанасьев получил письмо от матери Николая Медведева. Та справляется, почему сын ничего не пишет, тревожится, не случилось ли с ним беды. Мы не докучаем нашему санитару. Пусть сам решит, как ответить.

— Нет, ничего не отвечу, — решительно заявляет Максим.

— Я бы ответил, пропал, мол, без вести, — советует Степан Беркут. — Лучше сказать правду, чем трусливо отмалчиваться. Ведь не по твоей вине погиб Николай.

— Нет, не отвечу на письмо, — упрямо повторяет Афанасьев. — Тебе легко рассуждать, а каково мне?..

Разозленный Степан Беркут вспылил не на шутку:

— Послушай, Максим, мое слово. Николая Медведева все мы любили, и я любил его. Мы потеряли в боях не одного Медведева, много хороших парней не вернулось с поля боя. Они были нашими друзьями. Но мы не раскисли, ты раскис. Чего ты хочешь от нас? Чтобы и мы все вместе с тобой с утра и до вечера вздыхали, лили слезы? Этого ты хочешь? Надоел ты мне со своим горем!

Максим Афанасьев растерялся. Огромный кадык на тонкой шее заходил, как поршень — вверх и вниз, будто к горлу Максима подкатился тяжелый ком, который никак не проглотишь.

— Если мы последуем твоему примеру, — продолжает Беркут, — то в нашем блиндаже целый день поминальный вой будет стоять. А нам жить надо, воевать надо, бить врата надо.

— Ты уж извини, — произносит Максим. — Я не хотел обидеть тебя и никого не хотел обидеть. О Медведеве говорить больше не буду. Ответ на письмо обязательно напишу.

На горячего, вспыльчивого, но доброго и великодушного Степана эти слова, как ушат воды. По его лицу и глазам догадываемся, что Беркут проклинает теперь свою горячность, что ему стыдно перед Афанасьевым.

— И ты, Максим, извини за резкое слово, — просит Беркут.

В этот же день провожаем Блинова в штаб дивизии. Его вызвали, чтобы вручить орден. Василий до блеска начистил сапоги, подшил чистый подворотничок, побрился.

Василий, конечно, навестит Марту: медсанбат расположен рядом со штабом дивизии. Собираем подарки для девочки.

— Куда мне все это? — протестует Блинов.

Мы неумолимы.

— Бери, не модничай…

К блиндажу спешит Зленко. Запыхался. На ходу смахивает пот, что-то кричит. Под мышкой зажат огромный сверток.

— Почекай, Василь! Прийми и мой подарунок для Марты.

— Что у тебя?

— Коржики, сдобни, смачни коржики. На масле пик.

Зленко с тревогой косится на вещмешок Блинова, раздутый, увесистый, набитый снедью.

— Знайды, Василь, мисто для коржиков. Уважь.

Находится место и для свертка, который принес Петро Зленко.

Была уже глубокая ночь, когда Блинов возвратился в роту. В эту ночь мы вышли в боевое охранение, сюда сразу и пришел Василий. Наши окопы рядом.

— Поздравляю, Василий!

— Спасибо, дружище.

— Расскажи, как вручали.

— Вручал командующий армией, расцеловал, поздравил. К таким нежностям, признаться, не привык и поэтому совсем растерялся. Потом торжественный обед, поднесли по сто граммов водки, пожелали успехов. Вот, пожалуй, и все.

— Марту видел?

— А как же! Медсанбат рядом. Встретила, захлопала в ладоши, бросилась обнимать. Славная девчурка. По-русски уже говорит. За ней там присматривают неплохо. Общая любимица. Особенно старается старший врач. До самого вечера гулял с Мартой. Там у них красиво — озеро, острова на нем. Даже лодки есть…

По ходу сообщения к нам приближается грузная, высокая фигура. Это политрук Кармелицкий. Что за человек! Когда он только отдыхает?!

Политрук обнимает Василия за плечи, целует.

— Молодчина, Блинов! Первый орденоносец в полку. Это, брат, звучит весомо!

— И вы будете орденоносцем.

— Почему знаешь?

— Уж поверьте на слово.

— И поверю, Блинов! Тебе поверю. Спасибо за доброе пожелание. Теперь присядь на дно траншеи, хочу на него посмотреть.

Вспыхивает карманный фонарь. На груди Василия сверкает, переливается радужными цветами новенький орден Красной Звезды.

— Красив, ничего не скажешь! — любуется орденом политрук Кармелицкий. — Приятно носить его, Блинов, правда?

— Конечно, приятно.

— Вот это хорошо, что говоришь искренние. Иной получит награду и кокетничает: я, мол, и не ожидал такого, и вообще, мол, я человек маленький и незаметный и удивляюсь, как это удостоили меня орденом. Врет такой человек, кокетничает, рисуется. Встречаются и другие, которые сразу же нос задирают. К таким не подходи, потому что люди они необыкновенные, не чета другим. С тобой так не случится?

— Никогда, товарищ политрук.

— Верю, Блинов. Человек ты башковитый, скромный. Держись теперь крепко, на тебя люди смотрят. Надеюсь, что не засохнешь на одном ордене…

— Постараюсь не засохнуть…

— Золотые слова! Тот не солдат, кто не мечтает стать генералом. Правильно рассуждаешь, Блинов.

Кармелицкий уходит в соседнюю роту. Мы опять остаемся вдвоем.

Небо на востоке начитает сереть. Дует свежий ветер. В деревне кричат осиротевшие петухи.

— Я тебе не все рассказал, — говорит Василий. — Получала медаль «За охвату» и дивизионная разведчица.

— Значит познакомился?

— Угу! Любой зовут. Фамилия Шведова. Младший лейтенант. Увидел ее, и в сердце кольнуло что-то. Глаза у нее особенные. Большие, темно-серые. Прямо в душу заглядывают. Такие глаза, по-моему, у Анны Карениной были. Славная девушка. Веселая, разговорчивая. С полчаса побеседовали и точно всю жизнь знакомы. Завидовала мне, что я орден получал. Так и сказала: догоню, будет и у меня орден. Обещала к нам на днях заглянуть…

— Значит, свидание назначено?

Блинов хватает меня за плечи и старается повалить на дно траншеи. Несколько минут боремся, тяжело дышим, беззвучно хохочем. Наконец, устали.

— А хотя бы и свидание?! — смеется Василий. — Разве на войне запрещается любовь?

И сам ответил:

— Не запрещается!

Уже совсем светло. По траншее к окопу Блинова спешат бойцы. Впереди Степан Беркут.

— Мы думали, что ты по-пански сегодня отдыхаешь, на белоснежной простыне и на пуховой подушке, — кричит он еще издали, — а ты, оказывается, прямо в окоп, и так прошмыгнул, что никто не заметил.

Беркут тормошит Василия, рассматривает орден. Потом трясет Блинова за плечи.

— Поздравляю, чертяка! От души поздравляю! — на все боевое охранение горланит Беркут.

Холодны ли осенние ночи?

Кончились дни бездействия. Оборону на берегу Волховца заняли другие части. Мы деремся теперь день и ночь на различных участках Северо-Западного фронта. Совершаем изнурительные марши, с ходу вступаем в бой, тесним врага, потом внезапно отходим на прежние рубежи.

Бои тяжелые. Они выматывают все силы. Люди устали до крайности. Лица опять осунулись, почернели. Все худы, как скелеты: кожа да кости. Политрук Кармелицкий стал по-юношески тонок и гибок. Только походка осталась прежней — тяжелой и немного неуклюжей. Не узнать даже батальонного повара Петра Зленко. Он приходит к нам в окопы высокий, похудевший, с воспаленными от недосыпания глазами.

— Вам що, отбыв атаку и поспать трошки не заборонено, — жалуется он. — А я день и ничь як в пекле турбуюсь.

На Максима Афанасьева страшно смотреть. Он и до этого был худ, но теперь это не человек, а темь. Обмундирование не прикрывает его худобы, наоборот, подчеркивает ее.

На поле боя Максим Афанасьев делает что-то невероятное. Он выносит раненых из самого пекла. Мы никак не можем понять, откуда берется столько сил у этого тщедушного парня.