Пока бьется сердце - Иван Поздняков

Но стоит только заговорить с Кармелицким, и это впечатление необщительности и нелюдимости исчезает. Когда смеется, в его глазах вспыхивают оранжевые крапинки, лицо теплеет.

Кармелицкий умеет и прикрикнуть. Как-то я был невольным свидетелем того, как в лесу, где мы стояли на отдыхе, политрук отчитывал одного хозяйственника. Тот был равным ему по званию и все же принял положение по стойке «смирно».

Политрук опять с нами, в окопах. Сейчас, он, конечно, побывает и в других ротах. Так он и делает. Перед уходом сообщил, как бы между прочим, что по данным разведки немцы планируют назавтра генеральный штурм Новгорода. Кармелицкий ушел, пообещав опять возвратиться к нам после того, как обойдет весь батальон.

Тревожная ночь. Никто не спит.

С нейтральной полосы возвращаются Степан Беркут и Максим Афанасьев. Максим нашел танкиста из соседней дивизии, раненного в ногу. Мы тут же перетянули ногу крутым жгутом и направили бойца в тыл. Степан приволок здоровенного, грузного немецкого офицера, тоже тяжелораненого. Он был отправлен в штаб полка.

— Николая нигде не нашли, — упавшим голосом объясняет Афанасьев. — Обыскали все поле, у самых немецких окопов побывали, каждую воронку, каждый куст ощупывали, и все напрасно. Как в воду канул. Даже странно…

Степан Беркут уже уплетает свою порцию рисовой каши. Одновременно рассказывает о том, как он нашел раненого немецкого офицера.

— Под кустом обнаружил. Сначала думал, что наш, потом разглядел каску, шинель, погоны и понял, что передо мною настоящий фриц. Услышал стон: значит, живой. Ну, и взвалил на спину. Тяжелый, стерва, как боров. Чуть нутро мое через задний проход не выдавил. В глазах зеленые круги пошли. Понял, что отощал я за эти дни, ослаб. Дурнем себя обозвал за то, что к еде не притрагивался. Надо бы ее кулаком в глотку забивать, потому что солдату не положено слабосильным быть. Итак, ползу с немцем. Он что-то лопочет по-своему. Потом к кобуре потянулся, да я этот его ход заранее предусмотрел. Парабеллум фрица уже давно лежал у меня за пазухой. Пока дополз сюда, семь потов прошибло.

Беркут вытаскивает из-за пазухи новенький, сверкающий вороненой сталью парабеллум.

— Хорошая штука, а? Смотри, как здорово блестит.

— Вещь неплохая, пригодится, — отзывается кто-то из нас.

— Первый мой трофей, — довольно констатирует Степан. — Будут и другие…

— Ты разве падкий на трофеи?

— Вкуса к этому делу, правда, не имею, особенно к барахлу и разным шмуткам, но вот отнимать у фрицев такие штуки очень выгодно и полезно.

Степан взвешивает на ладони трофейный пистолет, внимательно осматривает его.

Светает. Уже хорошо видны впереди заросли мелкого чахлого кустарника. Там проходят немецкие позиции.

Черные воронки, которыми усеяна нейтральная полоса, напоминают следы оспы на здоровом теле земли. Ближе к нашим позициям земля перепахана металлом, разворочена на большую глубину тысячами снарядов и мин.

— Здорово, орлы! — гремит по траншее голос политрука Кармелицкого. — Вот и вернулся, сдержал слово. Теперь уж не уйду.

Идет по ходу сообщения огромный, шумливый; сильный, немного наклонив корпус тела вперед.

Всходит солнце, огромное, словно набухшее кровью. На траве, на пластах дерна, которым покрыты брустверы окопов и траншей, радужно искрится роса. Все так же сильно пахнет житом. Небо чистое, без единого облака. Значит, сегодня для немецкой авиации будет раздолье. И славно в подтверждение этой догадки, на западной стороне неба появляются самолеты. Их много — не сосчитать. Они приближаются, увеличиваясь в размерах. С каждой секундой нарастает гул авиационных моторов.

— Держитесь, орлы! — летит по окопам призыв Кармелицкого.

Вот уже отчетливо видны черные кресты на плоскостях «юнкерсов». Ведущий делает глубокий вираж, отрывается от строя и резко пикирует на наши позиции. За ведущим устремляются остальные самолеты, поочередно отрываясь от строя и пикируя по примеру первой машины. Раздается противный свист авиационных бомб.

Испытание огнем

Оглушительно рвутся бомбы. Невольно зажимаешь уши, чтобы не лопнули перепонки. Вокруг стоит грохот и треск, точно ты накрыт цинковым ведром, по которому изо всей силы бьют железным прутом.

Огромные фонтаны земли взлетают вверх. Глыбы пересохшего грунта и мелкие камни барабанят по каске, больно бьют по спине, засыпают окопы. Рот, ноздри и уши залеплены пылью. Трудно дышать. Время от времени выклевываешь изо рта густую, грязную массу. Больно смотреть: глаза полны песка.

В воздухе стоит пронзительный вой осколков. Они поют на все лады: басом, фальцетом, дискантом — в зависимости от своих размеров.

Отсиживаться на дне окопа или траншеи нельзя, нужно следить за полем боя. Мы уже раскусили хитрые и коварные повадки врага. В то время, когда авиация обрабатывает наш передний край, немцы обычно почти вплотную подходят к нам, чтобы потом, когда отбомбятся их самолеты, броситься в атаку, оглушить нас внезапностью.

Мы замечаем на нейтральной полосе человеческие фигурки. Они приближаются к нам короткими перебежками, цепь за цепью. Враг уверен, что мы прижаты на дно окопов.

Бомбы уже не рвутся, хотя самолеты все так же заходят в атаку, пикируют почти до самой земли, но не бомбят. Немецкие летчики включили сирены, звук которых имитирует свист авиационной бомбы.

Продолжаем следить за полем боя. Идущие в атаку немецкие солдаты уже не опасаются, не делают коротких залеганий. Бегут в полный рост. Уже хорошо видны их разгоряченные лица.

Пора!

И мы открываем огонь. Захлебываются пулеметы и автоматы, заглушая сухой треск винтовок и карабинов. Бьем в упор.

Немецкие солдаты залегают. Наш огонь усиливается. Мы не даем врагу поднять головы, не даем опомниться.

В небо взвиваются две красные ракеты: фашисты подают сигнал своей авиации, которая начала уходить от переднего края. Самолеты возвращаются и опять пикируют, истошно и надрывисто завывая сиренами.

Хитрим и мы. На минуту прекращаем огонь. Пусть атакующий враг думает, что мы уже на дне траншей, что мы не покажем носа, пока не улетят самолеты.

Немецкие солдаты опять вскакивают, бегут вперед. Вновь оживают наши окопы, встречая атакующих дружным огнем. Враг откатывается к своим позициям.

И вдруг наступает тишина, которая давит на ушные перепонки сильнее только что умолкнувшего адского грохота. Эта тишина кажется чем-то невероятным, неестественным.

Стряхиваем с себя песок и глину, проверяем оружие, осматриваем друг друга.

У политрука Кармелицкого на щеке кровь. К нему подбегает Блинов.

— Вы ранены?

— Пустяки, осколком царапнуло. Только сейчас заметил.

— Сколько продолжался бой? — спрашивает кто-то из нас.

Кармелицкий вытаскивает карманные часы, долго смотрит на них из-под взлохмаченных бровей, прикладывает к уху, недовольно морщится.

— Остановились проклятые, не выдержали…

— Сейчас ровно десять, — сообщает техник-лейтенант Воробьев. — Значит, бой продолжался целых два часа.

— Не может быть! — восклицает Степан Беркут. — Не больше десяти минут длилась вся эта свистопляска.

— А по-моему, даже больше двух часов, — замечает Царин.

— Нет, ровно два часа, — повторяет командир взвода.

Техник-лейтенант Воробьев бледен. В глазах — нездоровый блеск. Губы запеклись, щеки ввалились. Льняные волосы прилипли к потному лбу. Под левым глазом подергивается тик. Заметно дрожат руки.

Он по-прежнему все время тихий, незаметный. Вместе с нами ходит в атаки, пулям не кланяется. Но все делает как-то угрюмо, с повышенной нервозностью. Воробьев еще больше замкнулся в себе. В беседы с нами не вступает, а если и заговорит, то лишь на сугубо официальные темы: все ли накормлены, исправно ли оружие, в достатке ли боеприпасов.

Ужинаем ли мы — он сидит в стороне, сутулится, сжимает между колен алюминиевый котелок и вяло работает ложкой; коротаем ли ночь в траншее, о чем-нибудь говорим, вспоминаем прошлое — он опять один. Смотрит на пылающий Новгород, о чем-то мучительно думает и курит, курит. Иногда хочется подойти к нему, назвать его не техником-лейтенантом, как положено по уставу, а просто по имени и сказать: «Евгений Васильевич, идемте к нам. Одиночество на войне — вещь очень плохая и неудобная…»

Итак, первая атака врага отбита. Оружие приведено в боевую готовность. Подсчитываем свои потери. В нашей роте трое ранено и двое убито — это всегда рассудительный, степенный сверхсрочник механик-водитель Масленкин и башенный стрелок Коротеев, совсем еще юнец. Только вчера он получил письмо от девушки, читал его почти всей роте, и почти вся рота сочиняла ответ.

— Может, уже не сунутся, — делает предположение Степан Беркут. — По зубам они крепко получили…