Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

Почти все люди из команд двух теплоходов и земснаряда, работавших в прорабстве, были постоянными, кадровыми речниками Енисейского бассейна. Это были во всех отношениях надежные, работящие и отважные люди, специалисты своего дела, привычные к суровым условиям севера. В прорабстве они составляли большинство. Лишь немногие матросы ходили первую навигацию и еще не успели как следует прижиться в командах.

Гораздо хуже обстояло дело в бригаде, ведущей взрывы — основные, самые тяжелые и опасные работы на реке. Сюда требовались главным образом простые рабочие, не имеющие специальности. А где их нынче взять? Молодые люди, во множестве и охотно едущие осваивать Сибирь, обычно держат путь на большие строительства, слава о которых иной раз гремит на весь мир. Понять молодых энтузиастов легко: на тех строительствах — огромные коллективы, там лестно и весело работать, там можно овладеть любой строительной специальностью, выйти в люди, обзавестись домом и семьей. А что на шивере Буйной? Работа временная, черная, как говорилось прежде, да и жизнь — в «полевых условиях», вроде той, какой живут изыскатели и геологи, в отрыве от Большой земли. И потом, отработаешь до зимы, а дальше что? На все четыре? Естественно, что сюда очень трудно было завербовать надежных рабочих.

В начале лета вербовщикам с большим трудом удалось заманить пятерых солдат-однополчан, случайно оказавшихся после демобилизации на Нижней Ангаре. Все они были комсомольцами, все умели работать на разных машинах и мечтали о Братске, но, узнав о тяжелом положении на Буйной, скрепя сердце согласились поехать в прорабство. К ним прибился и один паренек допризывного возраста, Славка Роговцев, очертя голову в поисках романтики залетевший в Приангарье с лучшим школьным другом, как выяснилось вскоре, трусливым малым. Только вот эти ребята вместе с двумя взрывниками — Демидом Назарычем Волковым и Васей Подлужным, работавшими в прорабстве второй год, — и составляли ядро бригады, ведущей взрывы и уборку породы. Правда, иногда солдаты в открытую каялись, что забились в глухомань да связались с непривычным делом, но никто из них и не помышлял о том, чтобы до срока распрощаться с Буйной.

Остальные рабочие бригады по большой нужде набирались из кого попало. Любой, с самой неприглядной трудовой книжкой, переступив порог конторы стройуправления в Железнове, мог попасть в прорабство. А переступали порог главным образом бездумные, бесшабашные люди, оказавшиеся без копейки, люди из той живучей породы, какие скитаются по всей Сибири, нигде не находя себе места и дела по душе. Проку от них было очень мало, а беспокойства вдоволь: им ничего не стоило в любое время бросить работу и взять расчет, они часто устраивали пьянки и скандалы, они дурно влияли на молодых, со слабой закалкой и проявлявших любопытство к нравам таежной вольницы. Эти люди работали обычно до первой или, в крайности, до второй получки, а там — мрачная гульба, да и с глаз долой, в новые дали…

Первым к устью Медвежьей вышел в резиновых сапогах, с удочкой на плече, в замызганной куртке, приземистый Демид Назарыч, умевший и по гальке ходить бесшумно. Старик безошибочно догадывался, что произошло на реке, и потому не считал нужным приставать к прорабу с расспросами. Вытряхнув из брезентовой сумы свой улов в только что освобожденный прорабом деревянный ящик, он промолвил скорее себе, чем Морошке:

— А поздновато, поди-ка!

— Где ребята? — спросил Морошка.

— Трое идут. Остальные за рябчиками подались. Те сейчас далеко.

— И Подлужный ушел?

— Он первым упорол со Славкой.

— Плохо, батя, дело…

В полный заряд согласно инструкции закладывалось более трех десятков боевиков из тола с детонаторами, и все они соединялись с магистральным проводом. На монтаж сложной электрической цепи, хотя его вели в четыре руки, всегда уходило много времени. Теперь же Демиду Назарычу предстояло работать без помощника. Это расстроило Морошку, и он добавил со вздохом:

— Один ты долго провозишься с цепью.

— Сам с нею повозись! — несколько обиженно проговорил Демид Назарыч. — Не цепь — паучья паутина! Ну, я пошел…

Подняв голенища сапог, Демид Назарыч отправился вброд через шумливую Медвежью. За речкой, подальше от людского жилья и порохового склада, стояла опаска — небольшой паузок-склад, где хранились боевики и детонаторы.

А на тропе, что выходила из тайги берегом Медвежьей, показались закадычные дружки-однополчане: Сергей Кисляев, Николай Уваров и Гриша Чернолихов. На плечах они несли не только удочки, но и жерди, необходимые для устройства заряда.

Впереди, как всегда, скорым шагом шел Сергей Кисляев, один из всех ухитрившийся не износить за лето солдатского обмундирования, на редкость живой и проворный парень. Казалось, он все еще считал себя состоящим на военной службе. Он цепко держался за привычки, приобретенные в армии: поднимался на зорьке и без задержки, работал быстро и неутомимо, одергивая друзей, если они затевали какую-нибудь болтовню. Это иногда не нравилось его однополчанам. Все они с удовольствием наслаждались жизнью, где не существовало строгих армейских законов и порядков, где каждый — сам себе генерал. И в то же время они определенно уважали Кисляева, может быть, именно за его приверженность армейским привычкам, доподлинно зная, что в них много хорошего и мудрого.

Бросив жерди на землю у колоды, Кисляев крикнул Морошке озабоченно:

— Времени-то мало!

Черный, широколицый и скуластый, похожий на якута, Николай Уваров, от природы ехидный и ворчливый, с сожалением произнес:

— А клев какой нынче!

— Отставить! — одернул его Кисляев. — Тащи жерди прямо к спаровке.

Но когда Уваров прошел мимо, он подтвердил:

— Да, клев нынче хорош! — Вытащив из сумки ленка, показал его Морошке. — Гляди, какой!

Задумчивый, мечтательный Гриша Чернолихов, смущенный хвастовством друга, да еще перед таким рыбаком, как Морошка, не останавливаясь, прошел мимо колоды к берегу.

— Он поймал, — сказал Кисляев, кивая Грише вослед. — Счастливый, дьявол! Ему всегда и во всем везет. Даже завидно. — Оглянувшись на брандвахту, спросил: — А эти где?

— В карты режутся, однако.

— Сбегать?

— Должны бы подойти…

— Они должны бы раньше нас здесь быть, — сказал Кисляев. — Значит, в азарт вошли. Ленивая же у них совесть! Все время будить надо. Хотя стоп: идут! Ха!

— Не будем ждать, — предложил Морошка.

— Думаешь, им стыдно станет?

— Все надеюсь.

Игорь Мерцалов, задрав голову с торчащей вперед бородой, неторопливо и картинно вышагивал бережком, у самой воды, словно тщательно вымеряя расстояние от брандвахты до запретной зоны. Это был самый шумный и назойливый парень в прорабстве. Следом за ним шел его приятель — Павел Бабухин, рыжеватый, унылого вида, с жиденькой бородкой вроде тех, что висят на замшелых елях. Неизвестно, по каким причинам, но уже больше года Бабухин покорно и неотступно, как ординарец, следовал за беспокойным москвичом в его странствиях по тайге. Последним, приотстав, семенил низкорослый Лаврентий Зеленцов, искусанный мошкой так, что на его опухшем лице глаза сверкали, как лезвия бритвы. Между этими людьми не было и не могло быть ничего общего, они часто грызлись, как собаки с разных улиц в деревне, но все же держались вместе, особняком от всей бригады.

— Шире шаг! — не выдержав, крикнул им Кисляев, потрясая в воздухе гвоздодером. — Шагай, шагай! Оглохли, что ли?

Улыбаясь в бороду, а это делалось всегда незаметно для людей, Игорь Мерцалов продолжал неторопливо вымерять тропу вдоль берега. И только подойдя к колоде, он заговорил, поигрывая бровью, будто с эстрады:

— А между прочим, рабочий день окончен!

— Зачем же тогда явился? — спросил его Кисляев.

— Зовете! Тревожите! Вон как гудели!

Сдержанный Павел Бабухин легонько дотронулся до рукава заморской куртки своего приятеля:

— Игорь!

— Надоело! — выговорил Мерцалов театрально, запрокинув в небо одутловатое лицо в густой щетине и растирая грудь ладонью. — Тошно от такой жизни!