Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Спустился до улицы Ильи-Пророка, повернул направо. А вот и надменные колонны кинотеатра «Правда». Интересно, что там идет? Шел фильм с Мэрилин Монро. Зайти? Зал был почти пуст. В заднем ряду обнимались парочки, в центре торчало несколько голов. Прошел вперед, сел недалеко от какой-то головы. Она была большой, седой и лежала на боку. Спит? Голова спала. Но, когда я, скрипнув сиденьем, уселся поблизости, голова поднялась и повернулась в мою сторону. Это был Бен-Гурион. Он чуть кивнул и тут же сделал вид, что внимательно смотрит фильм.

Когда сеанс окончился, Старик остался сидеть, надеялся, видимо, что я встану и уйду первым. Я не встал и не ушел.

— Понравилось?

— Что тут может понравиться? — не поворачивая головы, буркнул Старик.

— Ну все же, обаятельная женщина…

— Не вижу в ней никакого обаяния, обычная вертихвостка.

— Чего ж тогда пошел на этот фильм?

— Мне нужно вспомнить имя одной девушки. Больше века вспоминаю и не могу вспомнить. Теперь стараюсь пересмотреть как можно больше женских лиц — если встречу похожее, быть может, ее имя само всплывет в памяти.

— Эта твоя первая любовь?

Бен-Гурион посмотрел на меня с пленительной доверчивостью. Мне даже показалось, что передо мной ребенок, загримированный под старика.

— Ее звали Божена. Она была дочерью вашей служанки. У нее был острый носик, кожа молочного цвета и коса до пояса. Ей было двенадцать. Ты был на два года младше и на голову ниже ее. Ты был влюблен до беспамятства, ты…

— Вздор! — огромный лоб Старика сделался багровым, остатки седой шевелюры вздыбились по обе стороны лысины, словно у него выросли рога. Он вскочил, застегнул на все пуговицы роскошный плащ, натянул лайковые перчатки и направился к выходу. Я пошел за ним.

Он заложил руки за спину и медленно брел, давая мне возможность его догнать. Мы поравнялись и молча пошли в ногу.

— Ну что ты сердишься — ты же был влюблен в гойку еще до бар-мицвы. Тебя это ничуть не компрометирует.

— Не делай из меня идиота-фанатика. Впрочем, ты ведь всю жизнь только тем и занимался, что провоцировал, топтал чувства людей, поливал грязью всех и вся.

— Кроме этого, я еще кое-что делал.

— Например?

— Например, я воевал в Шестидневной войне.

— Это не считается, тогда все воевали. Но что ты писал потом, после войны? Помнишь? Это ведь была наша величайшая победа, мы ликовали, мы плакали от счастья. Только ты не почувствовал запаха горячей пыли с горы Сион, не услышал шелеста веков у Стены плача. Ты выл, как голодный шакал: «Отдайте арабам их земли, будет плохо, отдайте…»

— Но ведь отдали, через пятьдесят лет все отдали!

— Что бывает через пятьдесят лет, то бывает через пятьдесят лет. И не делай вид, будто сбылся твой прогноз. Ты всегда попадал пальцем в небо.

— Да? Но, кажется, я первым сказал, что из России к нам приедет миллион. И ты, и Эшкол, и Голда назвали меня фантазером.

— Не знаю, что ты сказал первым. Я помню, как в самый разгар борьбы за русскую алию ты стал шипеть, как ползучий гад: «Мост рухнул, русские евреи не хотят к нам ехать». А они взяли и приехали.

— Это получилось не благодаря нам, а вопреки. Советы рухнули, а Америка закрыла перед этими несчастными двери — им просто некуда было деться.

— Благодаря! Вопреки! Чушь! Дело делалось правильно, но ты его предал. Ты всегда всех предавал. Сначала прикидывался своим, а потом кусал в спину.

— Да, мне часто приходилось разочаровываться…

— Нет, нет, ты просто предатель.

— Предатель? Но у меня было много друзей и поклонников. Мне писали тысячи писем…

— Не заблуждайся, к тебе снисходительно относились только из-за отца. Он-то был золотой человек — никуда не лез, а делал великое дело.

— Ты не встречал его здесь?

— Не встречал, наверно, его сразу отправили на Верхнее облако.

— А тебя почему никуда не отправили?

— Не знаю. Может быть, дело мое затерялось, а может быть, все еще решают — у них ведь времени сколько угодно.

Старик пожал плечами, неожиданно остановился у ворот роскошного особняка и позвонил в колокольчик.

— Ты, я вижу, стал богатым человеком. Поздравляю.

— С чем ты меня поздравляешь? — Старик вдруг помрачнел и обмяк. — Мне наплевать на это богатство, мне ничего не нужно, мне нужно ее имя, понимаешь — ее имя!

По его щекам покатились слезы. Я попытался выдавить из себя слова утешения, но тут дверь открылась, ангел-прислужник поклонился и впустил Старика. Я побрел домой, плюхнулся на диван и тут же уснул.

Проснулся от стука в дверь. Встал, спросил «Кто там?» Никто не ответил. Открыл. На пороге лежала бумажка. Нагнулся, чтобы ее поднять, и в эту минуту увидел фигуру маленького человека с тросточкой, которая тут же исчезла в арке. Поднял бумажку. Это была повестка из Канцелярии — меня приглашали туда восьмого числа в одиннадцать часов тридцать минут.

Войдя в Канцелярию, я взглянул на повестку и обнаружил, что номер кабинета в ней не указан. Вздохнул и пошел в «Информацию».

Ангел-пенсионер надел очки, покрутил серый листок и так и сяк, затем поднял трубку телефона:

— Подпись? Тут не разборчиво. Что? Пусть идет в любой кабинет? Хорошо, так ему и скажу.

Поднялся на второй этаж — там было меньше народа, оторвал талончик и стал ждать. На табло загорелся мой номер. Вошел. Ангел молча взял повестку, повертел ее в руках, потом хмыкнул и с неудовольствием начал стучать по клавишам. На экране что-то выскочило. Ангел прочел, пожал плечами, почесал в затылке, потом куда-то позвонил.

— Повестка № 0785/06 у тебя зарегистрирована? Пять и семь, говоришь, есть, а шестого номера нет? Понял.

Ангел положил трубку.

— Кто вам принес эту повестку? Вы расписывались за нее?

Рассказал, как было.

— С тросточкой?

Ангел вдруг позеленел, заскрежетал зубами, вскочил и буквально влетел в дверь с табличкой «Архангел Сандальфон».

«Он, конечно, он… шут гороховый… комедиант… строит из себя…», донеслись до меня обрывки фраз.

Минут через пять потный, раскрасневшийся ангел вернулся в кабинет и прошипел сквозь зубы:

— Ждите в коридоре, вас вызовут.

Я вышел, устроился в кресле и, по всей видимости, задремал, ибо не заметил, как около меня оказался белокурый херувим неопределенного возраста. Он делал какие-то странные движения своими острыми, сильно выщипанными крылышками.

— Это вы? Пойдемте за мной, Он вас ждет.

Мы долго шли по коридору, потом поднялись на лифте и снова шли по каким-то коридором и коридорчикам. Наконец херувим остановился возле огромных парадных дверей.

— Подождите здесь.

Через минуту он вернулся, держа в руках большой ключ. Мы снова поднялись на лифте и остановились около маленькой незаметной двери. Херувим отпер ее, мы… вышли на крышу. Осторожно шагая впереди, херувим повел меня по едва заметной дорожке, пока она не уперлась в стеклянную раздвижную дверь. Херувим постучал.

— Пусть войдет, — раздался голос изнутри.

Дверь раздвинулась.

— Идите, — сказал херувим, явно не собираясь переступать порог.

Я вошел.

Он был стар, худ, невысок и совсем не походил на того, каким виделся с Земли. Он сидел за хрустальным столом и, ерзая в большом кресле, буравил меня своими глубокими глазами-пуговками.

— Долго пришлось ждать? Я не виноват, такие уж у меня помощники — бездушные формалисты, кабинетные черви, бумагомаратели. Я их учу — смотрите в душу, а они смотрят в компьютер! Садись, как устроился?

— Хорошо, — пробормотал я.

— А то смотри, если тебя обидели, я им покажу, — Он поднял руку и вяло погрозил кому-то пальцем.

Я не мог оторвать от Него глаз.

— Я вот для чего тебя позвал, — Он смущенно опустил голову, — хочу порасспросить, как там у вас?

— Где — у нас?

— Где, где? В России.

— Что тебя интересует?

— Скажи, зачем ты вывел оттуда евреев, они ведь еще не сделали дело, ради которого Я их туда послал?

— Я вывел? Почему я? Я вообще никогда не был в России!

— Не был! Разве? Я помню твою статью «Сколько евреев уедет из России». Архангел Рафаэль тогда смеялся, а Я сразу понял — на этого парня надо обратить внимание. Так это не ты писал?

— Писал-то я. Но это было… предположение, сам я никого оттуда не выводил.

— Странно, кто же тогда их вывел?

— Ты, наверное.

— Я? Нет, Я не выводил. Во всяком случае, не помню. От этой России столько головной боли — всего не упомнишь! Вот как князя Игоря уговаривал, помню. Всякий раз ему говорил: «Кончай со своими Перунами, Сварогами и Велесами. Если в каждой деревне у тебя будет свой божок, никакого государства Я тебе не дам. Признай Меня, Единого, тогда получишь земли сколько угодно». Так нет, противился, не хотел. Только Владимира уговорил. Он, правда, к греко-православию примкнул, но Я так подумал: пусть под Константинополь идет, лишь бы от язычества отступился. Ну и дал ему Киев — правь во славу Мою! А Сам в Месопотамию уехал, мы там Гомера ставили. «Исаак и Авраам», помнишь эту трагедию?