Князь Святослав II - Виктор Поротников

Гремысл придержал коня и оглянулся.

Всадник на сивом жеребце уже свернул с большака на проселочную дорогу, на которой блестели оконца луж. За ним, растянувшись, скакали рысью два десятка дружинников на разномастных лошадях.

* * *

Вот уже несколько дней князь Глеб жил как бы в стороне от окружающего его скучным бытом старого Ярославова дворища. Отойдя на время от повседневных забот, Глеб переложил их на плечи верного Гремысла. Углубившись в дебри умозаключений древнегреческих мыслителей, проникнувшись духом всепознавания, Глеб ощутил в себе честолюбивое желание установить в Новгороде идеальное по Платону государственное управление, благо основа тому уже была.

«Смешение вечевой демократии и княжеской монархии под главенством единого для всех закона - «Русской Правды», - это и есть высшая ступень Платонова государства», - размышлял князь.

Глебу казалось, что он вполне годится в идеальные государственные мужи. Платон считал, что лучший тип правителя - это аристократ, поборник демократии. Если его отец и дяди всячески стремятся ограничить вечевые сборы народа, то он, Глеб, никогда не препятствовал в этом ни тмутараканцам, ни новгородцам.

Уединенные размышления Глеба нет-нет да и прерывал Гремысл, заходивший в княжеские хоромы. Воевода рассказывал сплетни и пересуды, перечисляя имена провинившихся горожан, угодивших на суд к посадскому тиуну, а заодно и их повинности. Иногда Гремысл передавал Глебу наветы бояр друг на друга.

Обычно князь и воевода встречались сразу после полудня. Но однажды Гремысл пришел, когда Глеб сидел за вечерней трапезой.

- Случилось что? - поинтересовался князь, заметив озабоченность на лице Гремысла, и пригласил воеводу отужинать вместе с ним.

Гремысл, присаживаясь к столу, сказал:

- На торгу лапотник один кричал, будто чародей через ихнее село поутру проходил и предрекал скорую гибель всем христианам. А сельцо то всего в семи верстах от Новгорода. Вот, я смекаю, не сюда ли направляется этот кудесник?

- А коль и сюда, - удивился Глеб, - не вселенский же потоп идет за ним следом.

- Эх, князь, - вздохнул Гремысл, - как дитя рассуждаешь! Народ ныне злой, ибо знает, у кого посреди всеобщего голода лари от зерна ломятся. А голодный люд взбаламутить - плевое дело!

- Ну, у епископа в кладовых изобилие, так владыка целую ораву нищих на своем подворье кормит, - пожал плечами Глеб. - У меня амбары не пустые, но я в прошлом году пятьсот берковцев ржи пустил в продажу по дармовой цене да семьдесят берковцев меду. В нонешнем году еще триста берковцев жита распродал, а двести корчаг вина и вовсе даром отдал простому люду на Рождество Христово.

- То вино уже выпито, княже, - промолвил Гремысл. - И как новгородцы меж собой толкуют, они за него тебе уже откланялись.

- А я не корысти ради вином их угощал, - усмехнулся Глеб, - порадовать просто хотел.

Гремысл посмотрел на Глеба и придвинул к себе блюдо, накрытое деревянной крышкой.

- Гляжу я на тебя, Святославич, и диву даюсь! Кто ж от народа благодарности-то ждет?.. - Гремысл заглянул под крышку. - Опять рыба? Кроме рыбы да яблок моченых ничего нету, что ли?

- Пост на дворе, боярин, - строго произнес Глеб.

- Знаю, - буркнул Гремысл и отодвинул блюдо. Глеб укоризненно покачал головой:

- Небось, тайком скоромное ешь, боярин. Грех на душу берешь!

- Меня с постной еды ноги не носят. Ты же знаешь, князь.

Гремысл поднялся со стула и стал прощаться.

Глеб с улыбкой поглядел ему вослед. Сколько он знал Гремысла, пост для него всегда был хуже хвори.

Утро следующего дня Глеб встретил в благостном настроении. Он проснулся с петухами, умылся во дворе колодезной водой и, прочитав молитву перед образами, сел писать письмо своей ненаглядной Янке.

Долгая разлука была уделом двух влюбленных, которые могли изливать друг другу свои чувства лишь в письмах. Янка писала Глебу чаще, и послания ее были длиннее. Девушка не только рассказывала, как она тоскует по любимому, но также посвящала Глеба в ссоры и склоки, все чаще возникавшие между нею и мачехой-половчанкой. Глеб как зеницу ока хранил пергаментные грамотки своей возлюбленной, с которой вот уже несколько лет был помолвлен.

Лист пергамента был исписан Глебом наполовину, когда в дверь постучали.

На пороге возник юный отрок с заспанным лицом.

- Гремысл к тебе, княже, - сказал он.

Глеб отложил палочку для письма и закрыл глиняный пузырек с черной тушью.

- Пусть войдет. Отрок исчез.

Гремысл вошел в светлицу, наклонил голову в низких дверях, поздоровался с князем и сразу перешел к делу:

- Не избавил нас Господь от напасти, княже. Дошел-таки язычник, о коем я тебе вчера толковал, до Новгорода. Мутит сейчас народ в Неревском конце! Тысяцкий на всякий случай снял язык с вечевого колокола, дабы пожар сей по всему городу не разошелся.

Глеб досадливо поморщился.

- Один волхв страху на тебя нагнал, воевода! Пошли Олексу с моими дружинниками, пусть схватят язычника и приведут ко мне. Хочу посмотреть на него.

Гремысл поклонился и скрылся за дверью.

За утренней трапезой Глеб продолжал мысленно сочинять послание Янке, подделываясь под стиль любимых греческих авторов. За столом князю прислуживали два отрока лет пятнадцати, сыновья Глебовых старших дружинников. Они уже привыкли к постоянной глубокой задумчивости князя, к его привычке медленно есть.

После завтрака пришел огнищанин и сообщил, что на торжище толпа чуть до смерти не забила двух священников, но вовремя подоспел тиун княжеский со стражей.

- Осмелел народ. Не к добру это, княже, - молвил огнищанин, комкая в руках шапку. - Надо хватать смутьянов и в поруб бросать!

- Я уже послал Олексу схватить зачинщика, - сказал Глеб, недовольный тем, что его оторвали от приятных мыслей.

- И кто же он? - спросил огнищанин.

- Вот приведут, узнаю. Но Олекса не возвращался.

Вместо него в княжеский терем с шумом ворвались новгородские бояре во главе с Гремыслом.

- Бросай свою писанину, князь, - молвил воевода, подходя к столу, за которым сидел Глеб. - С дубьем и топорами черный люд идет на нас!

- Вооружайся, князь!

- Собирай дружину!

- Станем крепко супротив черни! - вразнобой заговорили бояре.

Глеб глянул хмурым взором на мечи, кольчуги, шлемы и резко поднялся со стула:

- Вы что, хотите Новгород кровью залить! Где Олекса? Почто он не привел ко мне волхва?

- Убит Олекса, княже, - мрачно ответил Гремысл. Глеб на мгновение онемел, а затем твердым голосом промолвил:

- Поднимай дружину, Гремысл. Коней не брать, пешком пойдем.

В отличие от своих дружинников Глеб вышел из покоев в обычном княжеском облачениии: сиреневой длинной свитке с пурпурным оплечьем и такого же цвета узорной широкой полосой, идущей через грудь от шеи до самого низу. Поверх князь набросил легкий плащ - сагиум. На голове - круглая соболья шапка с парчовым верхом. Оружия у Глеба не было.

- Неужто так к толпе пойдешь, княже? - с изумлением спросил кто-то из бояр.

- Як подданным своим иду, а не к ворогам, - с достоинством ответил Глеб.

Князь вышел за ворота. За ним, толкаясь, ринулись дружинники и вооруженные слуги. Бояре со своей чадью немного приотстали.

Грозный гул многотысячной толпы доносился до Ярославова дворища.

- В уме ли князь-то наш? - спрашивали бояре Гремысла. - Неужто хочет он благими речами утихомирить буйных новгородцев?

- Философ, - с саркастической усмешкой отвечал боярам Гремысл. - Для него словеса важнее мечей.

Торговая площадь была похожа на людской муравейник. Со все городских концов сюда стеклись сотни ремесленников и подмастерьев, смешавшись с толпой из мелких торговцев, грузчиков, рыбаков с Волхова и смердов из близлежащих сел.

Посадник и тысяцкий, безуспешно пытавшиеся угомонить народ, бросились к Глебу в надежде, что его слово возымеет свое действие на людей. Новгородцы уважали своего князя за его щедрость и храбрость в сече со Всеславом.

Глеб поднялся на возвышение.

Море из людских голов, колыхавшееся перед ним, не смутило, а, наоборот, вдохновило его на благородный поступок. Какой? Он еще сам не знал.

Речь Глеба потекла, насыщенная риторическими оборотами. Князь говорил толпе, что государство - есть гармония, и образцом личного поведения каждого гражданина должна быть добродетель. Истинная же добродетель возможна лишь в гражданском коллективе. Однако Глеб с изумлением заметил, что слова его не доходят до слушателей. Гул на площади нарастал и грозил перейти в гневный рев.

Глеб умолк, пытаясь разобрать по отдельным выкрикам, чего, собственно, хочет народ.