Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

— Нечего тебе было туда соваться. Сейчас пойду бабушку приведу. С ее ли сердцем там высиживать.

— Мама, неужели люди всегда будут умирать?

— Не говори глупостей, сынок. Не маленький.

Слесарь Юрий Печенкин помогал санитарам. Верховодова завернули в простыни и понесли втроем. Печенкин поддерживал ноги. Они были мягкие и продавливались ему на руки.

«Ах ты хлюпик, — ругал себя студент–заочник, — «сколько же в тебе слизи. Не годишься ты, брат, на крупные дела. Одинокий старик умер, а тебе противно его нести. Тебе, гаду, тошно. Порядочная ты, оказывается, мразь, Юрик. Недаром тебя красивые девушки старательно избегают. Слесарь–недотепа, дверь не су* мел отпереть».

Они загрузили Верховодова в санитарную машину, никто не сказал Печенкину «спасибо», никто не кивнул на прощание.

«Газик» зафыркал и укатил.

«Больше старик домой не вернется, — подумал студент. — Окончен бал. Прощай, человек».

В квартире Верховодова остались Федор Мечетин и старуха Акимовна. Они перешли на кухню. Акимовна утирала уже не текущие слезы, а Мечетин пил из кружки настойку, обнаруженную им на кухонной полке.

— Выпей, Акимовна, за упокой, — предложил Мечетин. — С глотка плохо тебе не станет.

— Господь с тобой! Я этого зелья на дух не выношу,

— Что так?

— Пили вокруг меня много, всю мою жизнь вино коверкало. Муж пил, братья пили — себя и здоровье пропивали. Я бы ее всю в океан вылила, разом всю, сколь ее ни есть на свете.

— Да, женщины много обид на вино держат.

— Он, Петр Иннокентьевич, не пил и человеком прожил.

— Хорошего человека, Акимовна, вино не ломает, крепче на ноги ставит.

— Неправда ваша. Никому она не на пользу. Только деньги на нее зря переводят. Я все гадаю, старая дура, почему бы ее враз не отменить, не продавать ее и не делать. На бумаге борются с ней, а в любом магазине — хошь залейся. Невыгодно, наверное, кому–то ее совсем изгнать.

— То–то что невыгодно. Да и пробовали уже запрещать. В Америке. Привыкли людишки пить. Без вина уже не могут. Отмени водку государство — будут самогон жрать.

— Чего ж в ней хорошего–то есть, в проклятой?

— Вино приносит забвение, Акимовна. Этого женщины не разумеют.

— От чего забвение–то? От какой холеры, что ли? Бог дал жисть, чтобы ею радоваться, а не забывать ее. Вон, смерть пришла к Петру Иннокентьевичу, он и забыл все, и солнышко для него померкло, и ночной покой ему недоступен. Пьяницы–то каждый божий день умирают. Зачем это надо? Нальют бельмы и ходят, озираются, всех задевают.

— Я и говорю, что женщины не разумеют. От слабости, конечно, пьет человек, от горькой слабости. Разум его вверх манит, к золотой мечте, а слабость к земле гнет, давит. Противоречие!

— Женщины, видно, обижали тебя?

— Кто только меня не обижал, Акимовна. — Ме- четин вздохнул, долил в кружку. — Да я и сам многих обидел. Жена моя — хорошая, добрая женщина, какое ей счастье всю–то жизнь со мной маяться. И ее я обижал крепче других. Под рукой была. Молодой ревновал — поколачивал. Один раз вечером где–то она задержалась. Может, у подруги. Я ее встретил у дома и, ни слова не молвя, — раз в ухо. Она пала на тротуар, лежит. Меня бесы дерут, жду, когда встанет, чтобы вдругорядь ей приварить. Я ведь уверен — от любовника она спешит. Встала, лицо в крови, но не плачет, просит: «Феденька, прости, не виновата!» — «Не виновата, за что прощать?» — «Не знаю, прости, за что бьешь». Было, было! Буянил, дрался, переворачивался вверх дном. Теперь самому впору прощенья просить. А у кого? Кто меня теперь поддержит.

— У бога проси, он помилует.

— Так нету его, Акимовна. Раньше был, а нынче его как раз и отменили. Водку оставили, бога отменили. Забавно.

— Бога нельзя отменить… Я по глазам твоим вижу, тяжко тебе, а бог и у те–бя есть. Не отрицай его понапрасну.

— С покойником мы часто об этом толковали. До конца жаль не договорили, не успели. Что ж, Акимовна, плачешь ты о нем, а ведь он бога не признавал. Его бог — револьвер да трибунное слово. Чего ж так жалеешь об нем?

— Хороший человек Петр Иннокентьевич, вечная ему память. Он бога не признавал, а бог сам его нашел и в нем пребывал, Это умом не осилить. Кто с душой живет, тот и с богом. Мы, старушки, в церкву ходим, так и то не все с богом в ладу. Некоторые ух злые какие ведьмы. Они бога обмишуливают и надеются, что обман ихний ему неведом. Хитростью, тайной злобой живут, хуже пьяниц. Я их боюсь. Петра Иннокентьевича никто не боялся, ни дети, ни женщины. Хоть он, пущай, как ты скажешь, с револьвером. Все одно, не страшный. Вот тут тебе и есть бог, ежели возле человека страха нет, лишь покой и приветливость.

— И во мне ты бога видишь?

— Вижу, да.

— Ну спасибо, старая, утешила. Было я уж забеспокоился.

П. И. Верховодов — прощай, прощай, прощай!

6

Годы быстро проходят, они не меняют нас. Я и теперь, когда мне далеко за тридцать, такой же, как и прежде, как в десять лет, как в двадцать, как в двадцать пять. Только иногда мне чудится, что я зажился на свете и мнобое стало скучно, и — нелепое свойство ума — то, что скучно, жалко до слез терять.

В двадцать лет я был гением, великие перспективы ожидали меня. Кто я теперь? Пролетарий умственного труда, один из многих, а имя нам — легион.

Переходить из гениев в рядовые работники — тоже самое, что переселиться из светлого дворца в подвальное помещение без туалета.

Мое поколение, во всяком случае большинство из тех, кого я хорошо знал, в том числе и Афиноген Данилов, привыкли обо всем рассуждать с солидной долей иронии и некоторого скепсиса. Мы часто норовим поиздеваться над тем, что боготворим, и над теми, кого любим. Издевательства потом всегда обращаются против нас. Расплата за все дурное, что мы делаем и говорим, неизбежна, это закон, которому мы все болезненно подчиняемся, хотя трудно сразу поверить в существование такого неписаного закона.

За издевательства, за измену, себе ради красного словца, за низкие поступки должна быть расплата, и она наступает рано или поздно. Простой пример. Однажды я замахнулся, походя, на дворовую собаку, чего–то там такое был не в настроении. Замахнулся и… забыл. В другой раз хотел ее наоборот в приливе общительности потрепать по спине, а она меня тяпнула за руку. Мало того, пока я тащил ее на ветеринарный пункт, дабы освидетельствовать на предмет бешенства, она, лохматая шавка, еще раз укусила меня за ногу. Врач–ветеринар сказал — абсолютно здоровая и уравновешенная псина. Тогда уж я вывел ее на улицу и в свою очередь с ней расплатился — дал ей такого сокрушительного пинка, что скорее всего опять оказался у нее в долгу.

Это случай житейской незамысловатой расплату. Чтобы оплатить более тонкие и сложные счета, надо иметь чувствительное сердце и добрый ум. Человек, который расплачивается, — это благородный человек, он ведет запись своих долгов.

Часто нам приходится расплачиваться за близких, даже за тех, которых уже нет в живых. Дети наши будут отвечать за чужие ошибки тоже. И к этому следует относиться серьезно, без ужимок и иронии. Расплата одинаково настигает и гениев и недоучек. Кому из них легче — неизвестно. Избегнуть угрызений совести, невыносимых мук стыда удается немногим, тем, кого, может быть, и не стоит называть людьми…

7

Афиногена преследовал счастливый сон, расплывчатый, поскребывающий каждую клеточку его тела. Сон — состояние. Чье–то милое лицо приближалось к его лицу, чье — непонятно, но бесконечно дорогое. Он никак не мог освободиться от мучительно–нежных бесплотных объятий. То ли он плыл, то ли парил где–то невысоко. Постепенно сон переместился в правую руку, докатился до ладони и в ней, в правой онемевшей ладони сосредоточился целый мир. Правая рука и ладонь теперь были Афиногеном Даниловым, а все остальное в нем служило придатком к руке. Он попытался пошевелиться, спасти свою руку, но тщетно. И мозг его переместился туда же, в ладонь, и оттуда слепо выглядывал наружу, пытаясь разобраться, что с ним происходит, Он видел все: свою голову, грудь, ноги, левую руку, но не правую ладонь, потому что и глаза его уже были там, между пальцев и не могли развернуться сами на себя. И все–таки состояние его было хотя и чудовищно нереальным, но не жутким. Тем более что чуть спустя все переместилось на свои места, только глаза застряли где–то под ребрами, там, где солнечное сплетение, теперь правая рука, пожалуйста, видна со всеми бугорками и прожилочками, зато часть живота исчезла из поля зрения. «Пора, пора проснуться», — подумал Афиноген во сне и проснулся. Рядом сидела Наташа и ему улыбалась. Кисунов читал газету. Вос- кобойник спал.

— Невеста! — сказал Афиноген. — Ты уже здесь? Сколько же сейчас времени?

— Пять часов. Без трех минут.