Лабиринт Ванзарова - Чиж Антон

Откуда ни возьмись появилась Белочка. Сверкала стеклянными глазками, пушистые лапки протягивали что-то круглое в золотой обертке. Будто большой орешек. Кончик хвостика бодро помахивал. Мех чуть приглушал голос:

– Ванзаров… Милый… Ванзаров… Милый… Брось… Брось это…

Маленький Родя играет со старшим братом. Борис бросает мячик, Родя ловит и возвращает обратно. Брат бросает сильнее. Младший снова ловит. Старший смеется: «Ну сейчас ты получишь!» И бросает очень сильно. Родя падает, но все равно ловит. Со всей силы кидает обратно.

Мелькали картинки.

Что-то мельтешило перед глазами, яркие пятна, всполохи.

Он знал, что должен сделать: отнести орешек и бросить.

Он должен. Это так просто.

– Ванзаров… Брось… Милый…

Сейчас, сейчас немного…

В отдалении стоял Ванзаров с золотым орешком.

В зеркале.

Он увидел, как другой Ванзаров, неизвестный ему, держит в руках орешек. Покорный и послушный. Сейчас пойдет и бросит. Как приказано. Он ведь послушный мальчик. Сделает, что сказали. Сделает не он, а тот, другой Ванзаров. Рядом белочка.

Из орешка прыгают веселые искорки…

Как бенгальский огонь… Или бикфордов шнур… Совсем короткий…

Он увидел свое отражение: господин в парадном сюртуке держит в руках шар, из которого прыгают искры. В зеркале другой, чужой.

Он здесь. Он тут.

Пятнадцать секунд…

Ванзаров сжал пальцами фонтанчик искр.

Четырнадцать секунд.

Искры не погасли, обжег пальцы.

Вот ответ. Вот зачем. Как просто. Так просто, что не разглядеть.

Тринадцать секунд.

Выскочить из квартиры – не успеть. Выбросить в окно – погибнут филеры, что охраняют дом. Или случайные прохожие.

Двенадцать секунд.

Белочки нет, спряталась. Нет тяжести, чтобы накрыть бомбу.

Одиннадцать секунд.

Елка.

Ванзаров подбежал, ударом ноги свалил праздничное дерево. Завизжали дети.

Девять…

Прижав к груди орешек, схватился за ствол и выдернул из большого бронзового котла с песком. Елка вылезла с шорохом.

Семь…

Орешек забит внутрь песка, котел опрокинут.

Пять…

Ванзаров упал на днище котла всем своим весом, обхватил руками, уперся носками ботинок в пол.

Три…

Он зажмурился.

Тишина.

Глухо охнуло, шарахнуло в живот так, что кишки подскочили к горлу, подбросило. Падая, Ванзаров ударился грудью о бронзовое днище.

Он сполз, не понимая, жив или не совсем. Дети сбились стайкой, плакали, но были целы. Пострадали елочные украшения, конфекты и орешки усыпали пол, свечки поломались. В остальном обошлось.

Он попытался встать, тело отказалось подчиниться.

Белочка сорвала голову. Лицо, пунцовое от духоты, жгла ненависть. Сбросила беличьи варежки.

– Будь ты проклят, Ванзаров! – закричала Ариадна Клубкова, или Прасковья Ладо, или Ляля. Не имеет значения. – Дело будет закончено!

Из меха появился маленький «браунинг». Выставив руку, она пошла вперед.

Лежа на боку, Ванзаров попытался поймать пушистую ножку. Не дотянулся.

Услышал тихий хлопок. Вывернул голову, чтобы узнать, кому досталась крохотная пулька. Мадемуазель Рейс оседала на руках Самбора.

– Дура, зачем!

Ариадна шла вперед. Туда, где прятался Горемыкин. Министр должен умереть. Покончить с его заместителями. Победа над тиранией. Какая разница, что за нее придется заплатить жизнью. Великая цель стоит жертв. Жертвы не имеют значения. Жертвы не в счет.

Путь преградил Пирамидов с армейским револьвером, в барабане шесть патронов. Полковник нажал на спуск, пуля ударила Ариадну в грудь. Она пошатнулась, откинув руку с дамским «браунингом», упала на колени, беличий хвост задрожал. Подряд ударили две пули, опрокинули ее на спину. Пирамидов жал и жал на курок, вымещая обиду, злость и досаду, что девица дважды выставила начальника охранки глупцом. Вымещал поражение, которое не смыть кровью. Последние пули разорвали беличью грудь. Кружили и опадали ошметки меха.

Ударив сапогом, полковник плюнул в умирающее лицо.

– Рассчитались…

Он подошел к лежащему Ванзарову, оглянулся, навел ствол прямо в лоб.

– Жаль, что чиновник сыска погиб на посту, – сказал Пирамидов, отводя пальцем ударник револьвера. – Вас будет не хватать.

Выстрел казался не слишком громким.

Тишина звенела тревогой. Сидя в гостиной, Борис Георгиевич не знал, что делать. Четыре дня подряд от брата нет вестей. Сначала он слал строгие записки, потом угрожающие, потом исключительно грозные, а под конец умолял отозваться. Конечно, Родион не признает приличий, ни в грош не ставит старшего брата, поступает, как вздумается, и вообще позор семьи. Но так никогда не исчезал.

Что, если с ним что-то случилось? Служба в сыске – не прошения перебирать. Борис Георгиевич мысли не допускал потерять брата. Кого он будет поучать? Жена и дети не годятся. Они им командуют. Родион – вот кого следует воспитывать. Пусть раз в год, пусть не поддается мудрым советам, но другого брата у него нет. Получается: бесценное сокровище. Хоть позор семьи.

Невольно вспомнилось детство, когда, играя с маленьким Родей, Борис Георгиевич швырял мячик со всей юной дури, а малыш упрямо ловил. Падал, бил нос, царапал коленки, но все равно ловил. Уже тогда характер обрисовался. Из памяти выплыли другие события: Родион окончил гимназию с отличием… Родион – студент… Родион сообщает матери, что поступил в полицию… Картинки плыли призраками. Из них вышел Родион. Как живой.

Борис Георгиевич вздрогнул, что для дипломата недопустимо: нельзя показывать чувства. Даже если страх перехватил горло. Перед ним стоял младший брат.

– Ты как… ты что… Ты здесь… – лепетал старший.

Язык не давал выразить всю глубину удивления. Что за манеры? Возник, как привидение. Чуть до заикания не довел.

Ванзаров приложил палец к губам.

Только теперь Борис осознал странность ситуации: Родион не позвонил, прислуга ему не открыла, а он оказался в гостиной. Как это понимать? Замок вскрыл? Неужто слух, что сыск умеет проникать в помещения не хуже воров, – истинная правда? Какая гадость… И это его брат.

– Ты как вошел? – начал старший нотацию.

Взгляд брата заставил умолкнуть. Тут и министр иностранных дел оробеет.

– Горничная сказала, что у вас в доме гостья. Где она?

Борис Георгиевич кивнул в сторону малой гостиной.

– Она с Елизаветой Федоровной?

– Разумеется… С ними милая Катенька. Все праздники у нас проводит, дожидается тебя. А ты… – Тут старший заметил, как странно одет Родион: в парадном сюртуке, но чуть ниже левого плеча материал разодран, клочья торчат. – Ты порвал парадную одежду! Родион, что за мальчишество!

Нотация была впустую. Ванзаров и ухом не повел.

– Что они делают?

– Что делают! – фыркнул Борис. – Что могут делать дамы на Святках: гадают на круглых зеркальцах. Хотят узнать будущее. Катенька мечтает увидеть будущего мужа…

– Где мальчики?

– У себя в детской… Как мило, что проявил интерес к родным племянникам, – Борис Георгиевич хотел ввернуть нечто едкое, но брат выглядел так странно, что шутки не выпорхнули.

– Уведи супругу с Катенькой из гостиной, – приказали ему.

– Что-что? – категорически не согласился понять Борис Георгиевич. Что еще за выдумки, в самом деле! Не хватало, чтобы в его доме еще и младший им командовал.

– Выведи под любым предлогом. Уведи в дальнюю комнату. Никому не выходить, пока не позову. Про меня – ни слова.

Странным образом Борис Георгиевич не стал возражать, спорить и вообще ставить младшего на место. Наоборот: послушно прошел в малую гостиную, неплотно притворив дверь. Игривым тоном брат заманивал дам приятным сюрпризом, чем же еще оторвать от гадания. Зашуршали платья, шаги затихли. Наступила тишина.

Ванзаров вошел и захлопнул дверь за собой.

За ломберным столиком дама в вечернем платье вглядывалась в округлое зеркало для гаданий. Рядом с ней лежала пара таких же. Она подняла глаза, не улыбнулась, не обрадовалась, не испугалась.