«Метаморфозы» и другие сочинения - Луций Апулей

Не умею я на флейте играть, как Исмений, но не стыдно мне, что я не флейтист; не умею я красками писать, как Апеллес, но не стыдно мне, что я не творец изображений. Таковы (чтобы все не перечислять) и другие искусства: можешь не уметь и не стыдиться.

21. Но будь любезен, скажи: «Не умею я хорошо жить, как жили Сократ, Платон, Пифагор, и не стыдно мне, что хорошо жить не умею». Нет, сказать это ты никогда не осмелишься! Тем более удивительно, что пренебрегают научением тому, в чем особенно не хотят казаться неучами, равно презирая и занятия этим искусством, и невежество в нем. Итак, расчисли ежедневные расходы. Ты найдешь в счетах много расточительно растраченного, но не на себя, не на почитание своего демона (а почитание это есть не что иное, как служение философии). Да, строят виллы великолепные, украшают дома роскошные, собирают челядь многочисленную… и среди всего этого изобилия вещей ничего нет постыдного — только сам господин. И поделом! Накопленное усердно и заботливо берегут, а сами ходят косматы, грубы, дики. Посмотри, на что расточают свои состояния! Все так приятно, так прочно, так красиво: ты найдешь виллы, построенные так, что соперничают с городами, дома, украшенные подобно храмам, челядь бесчисленную с завитыми волосами, утварь роскошную; все изобильно, все богато, все красиво, кроме самого господина, который один среди богатств своих, подобно Танталу, беден, жалок, нищ. Но не убегающий поток он ловит, не обманчивых вод жаждет — истинного блаженства, то есть благополучной жизни и мудрости счастливой он алчет и жаждет! Не понимает он, что нужно смотреть на обладателей богатств как на коней, которых покупаем.

22. Ведь, покупая коня, мы не рассматриваем фалеры, не разглядываем убранство сбруи, не обозреваем богатства украшенной гривы: свисает ли пестрая монилия из золота, серебра и самоцветов; окружают ли шею и голову украшения, полные искусства; чеканная ли уздечка, яркий ли эфиппий, вызолоченная ли подпруга, — но, удалив все эти украшения, рассматриваем его самого: как он сложен, какого нрава, чтобы на вид был он статен, в беге неутомим, в пути вынослив, то есть главное, так ли он сложен, что

морда точеная, брюхо поджарое, тело худое,мышцы играют на сильной груди…

потом — есть ли «хребет двойной на спине»: ведь хочу ездить не только быстро, но и приятно. Рассматривая человека, также не чужое оценивай, но в глубь самого человека проницай, наблюдай его, как моего Сократа, бедным. Я называю чужим то, что родили родители и дала щедрая судьба. Ничего из этого я не примешиваю к похвалам Сократу: ни знатность, ни происхождение, ни длинное родословие, ни завидное богатство. Все это, говорю я, чужое. <…> Протаонию слава, который был таков, что внук его не стыдился. Можешь все чужое перечислить подобным образом: «знатен» — восхваляешь родителей, «богат» — не доверяю удаче. <Не> зачту я и это: «здоров» — болезнь обессилит, «стремителен» — старость остановит; «красив» — подожди немного, и не будет. А если: «обучен благородным искусствам, в совершенстве образован и, насколько человеку возможно, мудр и постиг благо». Наконец, похвалил самого человека! — ибо это не то, что оставил в наследство отец, что на год определило голосование, в чем властен случай, что умирает с телом, что меняется с возрастом. Все это имел мой Сократ и поэтому презирал другие богатства. Почему же ты не посвятишь себя мудрости, не устремишься наконец к ней, чтобы не слушать, как хвалят в тебе чужое, но чтобы тот, кто тебя захочет славить, восхвалял бы тебя так, как восхвалял Улисса Актий в начале своей трагедии «Филоктет»:

славный, отечеством рожденный малым,чье имя известно, знаменит мощныйдух, ахейского флота правитель,дарданских народов суровый мститель,сын Лаэрта.

Отца упоминает самым последним!.. Все хвалы, которые ты слышал, принадлежат этому мужу: ничего отсюда не может потребовать себе ни Лаэрт, ни Антиклея, ни Аркисий, все эти хвалы, как видишь, есть собственное владение самого Улисса. Разве иному тебя учит Гомер на примере того же Улисса, когда изображает постоянной его спутницей Мудрость, которую он, по обыкновению поэтов, называет Минервой? С этой спутницей он все ужасное преодолел, все опасное поборол. С ее помощью он, вступив в пещеру Киклопа, вышел; увидев быков Солнца, воздержался; сойдя в царство мертвых, поднялся. Та же Мудрость была его спутницей, и он проплыл мимо Скиллы, но не был похищен; был рядом с Харибдой, но не был схвачен; испил чашу Кирки, но не изменился; сошел к Лотофагам, но у них не остался; слышал Сирен, но к ним не сошел.

1

АПОЛОГИЯ, ИЛИ О МАГИИ

Перевод сделан по изданию: Арulеi… Pro se de magia liber (Apologia), ed. P. Helm, Lipsiae, 1959. Слова и фразы, употребленные Апулеем по-гречески, выделены в тексте курсивом (греческий язык был распространен в римской Африке почти как латинский — см. гл. 78). Цитаты из «Илиады» приводятся в переводе Н. И. Гнедича, из «Одиссеи» — В. А. Жуковского, из «Энеиды» — С. А. Ошерова.

Предыстория Апулеева процесса о магии (ок. 157-158 гг.) такова. В городе Эе на юге провинции Африки жила богатая женщина Пудентилла, вдова некоего Сициния Амика. У нее было два сына: старший — Сициний Понтиан и младший — Сициний Пудент. Понтиан учился в Афинах и там познакомился с Апулеем, который был лет на десять старше его. У Пудентиллы не было родни, так что в случае ее замужества сыновья могли остаться без материнского наследства, которое перешло бы полностью (или почти полностью) к отчиму. Дед мальчиков, бывший их опекуном, желая оставить имущество в доме Сициниев, сватал сноху за другого своего сына, Сициния Клара, но Пудентилла от этого уклонилась и четырнадцать лет оставалась вдовой. За это время дед умер, Понтиан вырос и стал юридически самостоятелен; явно не желая связываться с корыстной отцовской родней, он нуждался в «удобном» отчиме, который избавил бы его от страха за материнское наследство. Поэтому он предложил матери в мужья своего друга Апулея — к этому времени уже известного странствующего ритора, который как раз находился в Эе проездом в Александрию.

У Апулея были хорошие связи (вплоть до проконсула Африки Авита), у него не было общих имущественных интересов со старшим поколением Снциниев, его ораторский талант мог пригодиться в тяжбах; при этом он был беден и мог прельститься возможностью пожить в достатке, а затем получить что-нибудь (немного) по завещанию жены, детей от которой у него наверняка бы не было. Наследство явно ожидалось вскоре: Пудентилла была болезненна и в свои сорок с небольшим лет выглядела почти на шестьдесят. Такой брак не согласовался с планами старших Сициниев, и дядя Понтиана Сициний Эмилиан вместе со своим другом Гереннием Руфином попробовал взять под контроль богатство Пудентиллы. Понтиана женили на дочери Руфина и быстро дали ему понять, насколько опасным отчимом может оказаться Апулей: Пудентилла искренне влюбилась в красивого и обходительного ритора, то есть вполне могла сделать его после свадьбы владельцем всего имущества и единственным наследником. Понтиан попытался было расстроить брак, но испугался покровительствовавшего Апулею Авита. Пудентилла вышла за Апулея, Понтиан скоро умер; несовершеннолетний Пудент, лишившись опеки брата, перешел под опеку Эмилиана и должен был жениться на овдовевшей дочери Руфина; мать была с ним в ссоре — и теперь наследство само шло в руки к Апулею.

Уже в начале скандала, после сговора, Эмилиан и Руфин (а какое-то время и Понтиан) стали распускать слухи, что Апулей не только не философ, но маг и чародей и приворожил Пудентиллу колдовскими средствами. Слухи эти были опасны: по букве закона чародеи считались уголовными преступниками, и, во всяком случае, с такой дурной славой Апулей не мог оставаться в Эе, а на жизни в Эе и на браке с Пудентиллой основывались все его надежды. Помог случай. В соседнем городе Сабрате правил выездной суд новый проконсул Африки Клавдий Максим. Апулею пришлось защищать перед ним интересы жены в тяжбе с какими-то Граниями. Сициний Эмилиан с друзьями подняли шум, крича, что Апулей околдовал Пудентиллу и даже уморил Понтиана. Апулей воспользовался этим и потребовал, чтобы они срочно предъявили эти обвинения суду в официальном порядке. Они это сделали; Сициний Эмилиан выступил как опекун несовершеннолетнего обвинителя Сициния Пудента, ему помогал родственник-адвокат Танноний Пудент; но обвинение составлялось второпях, надежных доказательств не имело, и Апулей очень легко его опровергнул и вдобавок создал рекламу своему бескорыстию. В первой части обвинения говорилось, что Апулей лишь притворяется философом, а на самом деле — маг; во второй приводились примеры его «чародейств»; в третьей говорилось о главном — о его женитьбе на Пудентилле. Апулей отвечал на эти обвинения соответственно в гл. 4-25, 25-65 и 66-103 своей речи.