«Метаморфозы» и другие сочинения - Луций Апулей

и другие того же рода, имена которых уши наши давно уже знают, а силу души подозревают, замечая их разнообразные благодеяния в тех делах нашей жизни, о которых каждый из них особо заботится.

3. Но несмыслящая в философии толпа невежд, почтения лишенная, суждением правильным обделенная, верой бедная, истине чуждая, в исполнении обрядов усердная, в пренебрежении надменная, богов забывает, и одни от суеверия, другие от высокомерия или кичливы, или боязливы. И вот всех этих богов, на горней вершине эфира расположившихся и от соприкосновения с людьми удалившихся, почитают многие, но неправедно; страшатся все, но бессмысленно, отрицают иные, но нечестиво — богов, которых Платон считал природами нетелесными, без начала и без конца, вперед и вспять вечными и от соприкосновения с телом отстраненными благодаря своей природе и духу, совершенному в высшем блаженстве. Они не принимают никакого внешнего блага, но сами благо для себя и для всего, к ним стремящегося быстро, легко, просто, свободно и беспрепятственно.

Об их родителе, владыке всего и творце, никакими путами претерпевания или деяния не связанном, никаким отношением к чему-либо не стесненном, как начать говорить мне, когда Платон, одаренный небесным красноречием, равный в своих рассуждениях бессмертным богам, так часто утверждал, что Его одного, исполненного каким-то невероятным и несказанным избытком величия, нельзя из-за бедности языка человеческого охватить хотя бы приблизительно никаким словом и лишь мужам премудрым, когда, благодаря мощи духовной, отрываются они, насколько дозволено, от тела, ум этого бога являет себя — но редко — подобно лучу яркого света, на мгновенье вспыхнувшему в непроницаемом мраке.

Итак, я оставляю то, для чего мой Платон затруднился подобрать слова, сообразные величию предмета. Даю сигнал к отходу в деле, посредственность мою далеко превосходящем, и речь свою наконец свожу с неба на землю. Здесь мы, люди, — существа главенствующие, хотя, пренебрегая истинным учением, большинство настолько себя заблуждением всяческим и прегрешением извратило, что, почти утратив кротость своего рода, страшно мы одичали, и может, пожалуй, показаться, что человек на земле существо самое последнее. Сейчас, однако, не разговор о заблуждении, но о природном порядке рассуждение.

4. Итак, населяют землю люди, рассудком <хромающие>, речью могущественные, чьи бессмертны души, смертны тела, легок и беспокоен ум, груба и болезненна плоть, несхожи обычаи, схожи заблуждения, безудержна дерзость, упорна надежда, тщетен труд, переменчива судьба; они по отдельности смертны, а совместно всем родом существуют вечно, друг друга в чреде поколений сменяя; их время крылато, мудрость медлительна, смерть скорая, жизнь жалкая.

Пока у вас два рода одушевленных существ. Богов от людей весьма отличает возвышенность места, беспредельность жизни, совершенство природы, и нет между ними близости общения. Ведь какая высота отделяет обиталища горние от низменных! Там жизнь вечна и безущербна, здесь — смертна и никчемна, до блаженства возвышен тот дух, до ничтожества унижен этот. Что же, никакой связью природа себя не соединила, но, расчлененная на части божественную и человеческую, разорванность эту и как бы искалеченность терпит? Ибо, как говорит тот же Платон, «никакой бог с человеком не смешивается», и главный признак возвышенности богов в том, что не оскверняются они никаким соприкосновением с нами. Слабым нашим зрением мы можем видеть лишь некоторых из них, то есть светила, о величине и цвете которых нет и поныне у людей единого мнения; других познаем только умом, и притом нескорым. Что боги таковы, нельзя удивляться, если даже среди людей тот, кто щедрым даром судьбы вознесен и на шаткое царское возвышение и престол неустойчивый возведен, дни проводит недоступен, прочь удалив всех свидетелей, в дальних покоях своего величия. Общение рождает пренебрежение, а необычность возбуждает удивление.

«Так что же, — возразят мне, — что делать после этого твоего небесного, конечно, но бесчеловечного приговора, если отвержены совершенно люди от богов бессмертных и заточены в этом земном Тартаре, так что отказано им во всяком сношении с небесными богами, и никто из числа небожителей, как пастух, или конюх, или волопас, не стережет их стадо, которое и мычит, и ржет, и блеет? Никто свирепых не обуздает, болезных не исцелит, бедных не одарит? Нет, говоришь ты, бога, который вошел бы в дела человеческие? Так молитвы кому я пошлю, обеты кому посвящу, жертвы кому зарежу? Несчастных спасителя, добрых хранителя, злых гонителя какого всю жизнь призывать буду? И, наконец, что чаще всего бывает, какого возьму свидетеля клятвам? Или, как у Вергилия Асканий,

этой клянусь головой, как отец мой клялся обычно?..

Но отец твой, Иул, мог клясться так у троянцев, родственных по крови, или у греков, знакомых по битве, а если бы у рутулов, которых ты узнал недавно, никто не поверил этой голове, какой бог стал бы тебе поручителем? Быть может, как свирепому Мезентию, копье и десница? Да, для тех, с кем он бился, годилось лишь это:

…бог мне — десница моя и копье, что я шлю как посланье…

Прочь, прочь, боги столь кровавые, десница, убийством утомленная, и копье, кровью обагренное! Не годится тебе ими клясться, и не клянутся ими, ибо честь эта подобает высшему из богов. Ведь клятва называется «клятвой Юпитера», как утверждает Энний. Что же по-твоему? Клясться мне Юпитером Камнем по древнему обычаю римскому? А ведь если верно суждение Платона, что бог никогда с человеком не общается, скорее услышит меня камень, чем Юпитер!»

5. Нет, не настолько, — мог бы заступиться Платон моими устами за свое суждение, — не настолько, — скажет он, — боги, по мысли моей, отделены от нас и отчуждены, что даже мольбы наши до них не доходят. Не от попечения о делах людских — от вмешательства только отстранил я их. Есть между высшим эфиром и низшей землей некие срединные божественные силы, размещенные в воздушном пространстве, которые сообщают богам все наши заслуги и упования. Греки их величают именем «демонов», этих между жителей (земли) и неба перевозчиков (туда — прошений, оттуда — подаяний). Взад и вперед носят они о помощи моления и их удовлетворения, словно их служба — и тем, и другим быть перевозчиками и доставлять приветствия. Через них свершаются, как утверждает в «Пире» Платон, и знамения, и разнообразные чудеса магов, и все виды пророчеств. Всякий из их числа заботится о доверенном ему, как если бы каждому дали свою должность: или сновидения образовать, или внутренности подготовить, или птиц полет направить и голоса вразумить, или пророков вдохновить, или молнии метнуть, или облака озарить и все прочее, по чему мы узнаем будущее. Следует признать, что все это делается волею, властью и благоволением небожителей, однако трудом, служением и повиновением демонов.

6. Итак, их обязанность, труд и забота — чтобы Ганнибалу сновидения лишением глаза угрожали, Фламинию внутренности опасность поражения предсказали, Атту Навию авгурии чудо с камнем присуждали, чтобы некоторых знамения о грядущем царствовании предуведомляли (Тарквинию Приску орел осенил шапку, Сервию Туллию огонь озарил голову) и, наконец, все предсказания гадателей, жертвоприношения этрусков, освященные места громоведцев, песни Сивилл. Над всем этим начальствуют, как я сказал, средние между людьми и богами силы. Ведь недостойно величия богов-небожителей, чтобы кто-нибудь из них сон для Ганнибала измышлял, или жертву для Фламиния рассекал, или птицу для Атта Навия посылал, или стихи о судьбах для Сивиллы слагал, или захотел шапку Тарквиния похитить и вернуть, а голову Сервия воспламенить и не сжечь. Не утруждают себя высшие боги до этого снисхождением, это удел богов средних, которые повсюду обитают в сопредельных земле и не менее близких небу воздушных областях, так что в каждой части природы есть собственные одушевленные существа: в эфире — вращающиеся, на земле — шествующие.

7. Хорошо известно, что элементов четыре и природа поэтому как бы распределена по четырем обширным областям. Есть особые одушевленные существа — земные, (водные), огненные; утверждает же Аристотель, что в пылающих печах есть какие-то маленькие существа, способные на крылышках летать и весь свой век проводить в пламени, вместе с ним возникая и с ним вместе погибая; кроме того, о чем уже было сказано, сколько светил мы видим высоко в эфире, то есть в наитончайшем пылании огня. Потерпит ли природа, что лишь четвертый элемент — воздух, охватывающий такое пространство, — совершенно пуст и лишен своих обитателей? Почему не рождаться в нем существам воздушным, как в огне — пламенным, в земле — почвенным? А если кто отведет воздуху птиц, ты справедливо можешь назвать это суждение ложным: ведь ни одна из них не подымется над вершиной Олимпа. Хотя считают, что он возносится над всеми (горами), но если высоту его измерить перпендикуляром, то, как полагают геометры, гора эта будет не выше (десяти) стадиев, а необъятный воздух устремляется к внутреннему витку Луны, выше которого начинается эфир. Так что такое эта громада воздуха, который простирается от самого низкого поворота Луны до самой высокой вершины Олимпа? Что же? Лишен ли он существ одушевленных? Мертва ли эта часть природы и обезображена? Действительно, птиц, если хорошо подумать, ты признаешь скорее существами земными, чем воздушными. Ведь все они живут на земле, там же кормятся, там же спят; полет их рассекает лишь близкий к земле воздух, наконец, когда устают грести крыльями, земля им как гавань.