Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

IV. Колесо счастья

Торопов, разъяренный, стоял перед Андреем. Сжатые руки его чернели на поясе, как неживые. Выцветшие глаза и хриплый голос атрофированной от многолетнего пьянства гортани делали его гнев скорее смешным, чем страшным, но Андрей чувствовал, как в этом расхлябанном теле на минуту встает «аршин» — костяк старого кадровика.

— Вы, кажется, позволили себе быть непочтительным по отношению к моей жене? — прошипел он, разбрасывая фонтаны слюны и закинув при этом голову назад.

Андрей вынул платок, с нарочитой гримасой вытер щеку, на которую капнуло, и, воспользовавшись паузой, заметил:

— Может быть, господин полковник, мне будет позволено узнать, в чем выразилась моя непочтительность?

Полковничьи пальцы дернулись и зачастили по желтому ремню мелкой дрожью.

— Прапорщик, вы мне не устраивайте здесь дипломатический салон. Мы здесь все солдаты.

— За исключением вашей супруги, господин полковник, — сказал Андрей, но тут же почувствовал, что раз он дразнит старика — значит, и его спокойствие уходит.

— Вот видишь, видишь? — послышался голос за занавеской. — Он позволяет себе слишком много.

«Значит, полковница подслушивала!» Андрей сразу перешел в то состояние, когда течение ссоры владеет человеком.

— Что с вами можно позволить? — бросил он со злобной презрительностью.

Полковница взвизгнула и бросилась вперед. Полковник одной рукой удержал супругу, но сам еще ближе придвинулся к Андрею.

Его всегда маленькие, мутные, а теперь навыкате глаза стали вдруг страшными, как у эпилептика.

— Это оскорбление старшего в чине… прямого начальника. Под суд! — задыхался Торопов.

— В чем моя вина? Я не допустил постороннюю женщину к бумагам и приказам согласно уставу…

— Молча-а-а… — взвизгнул внезапно приобревший гибкость голос Торопова. Но старик захлебнулся в выкрике на букве «а», замахал перед собой руками и в два-три приема, как деревянная кукла, у которой развинтились шарниры, свалился назад на пол…

В комнату вбежал Василий и, непочтительно подхватив командира под руки, поволок его к кровати.

Андрей весь вечер просидел в избе. Тем временем Мигулин по собственной инициативе сообщался с Василием. Торопов долго не мог прийти в себя. Но и придя в сознание, он продолжал задыхаться, и командирша окончательно уложила его в постель. Она не пустила пришедших к нему офицеров, боясь за сердце больного.

Поздно вечером к Андрею зашел Кельчевский. Он рассказал, что доктор определил у больного нефрит, что организм его вконец истощен и он нуждается в серьезном и длительном лечении. По тону его Андрей никак не мог определить, как относится Кельчевский к случившемуся и как приняли ссору другие офицеры.

Торопов уехал через три дня. Его свезли на станцию в покойной коляске. Сопровождаемый дочерью и женой, он сел в вагон и отправился в Оренбург.

Угрызений совести Андрей не испытывал, но был почему-то убежден, что его отношения с офицерами теперь резко испортятся, и уже заранее черствел в каком-то плохо осознанном упорстве. Торопова ни любили, ни ненавидели. К нему относились как к запойному пьянице-старику, осколку прошлого. Андрею он казался оживленной мумией. Но все равно ему, Андрею, не следовало глумиться над больным стариком. Дело обошлось бы пустяками. Может быть, коробило именно то, что в ссоре была замешана женщина. Андрей лежал теперь целыми днями на койке, не всегда выходил к обеду, первым уходил из-за стола и старался выбирать места для прогулок подальше от дивизионного бивуака.

Казалось, офицеры приняли как должное стремление Андрея к уединению.

Между тем «колесо счастья» вертелось своим чередом изо дня в день. Все так же хрустел желтыми катеринками с целью произвести впечатление огромный прапорщик Кулагин. Все с тем же хищным жестом сухих, как птичьи лапы, рук придвигал к себе пачки рваных рублей кандидат, все так же некстати усмехался в бороду поручик Иванов и добродушно склонял черта на все лады доктор из семинаристов Вельский.

Но «Армейский карточный клуб» не процветал. Фронтовые части стояли слишком далеко. Соседи тыловики в большинстве принадлежали к другому корпусу и были мало знакомы.

Каждый партнер был на счету.

Вероятно, потому не прошло и недели после отъезда Торопова, как в час послеобеденного отдыха, когда Андрей лежал у себя с книгой, к нему ватагой ворвались офицеры:

— Довольно бездействовать, Мартыныч, Пошли, пошли!

— Куда?

— На зеленое поле. В шмоньку.

— Не отстанем!

— Маком!

— По рублику, по рублику! — взвизгивал с безобразной карикатурной приветливостью кандидат.

— Иди, Мартыныч, — басил временно исполнявший обязанности командира дивизиона поручик Иванов. — Мы тебе кровь пустим.

— Штаны снимем!

— Не просите, не просите его, Иван Иванович. Кого упрашивают, тот всегда выигрывает, — плакался кандидат. — Сам пусть идет. Или силушкой!

— Силушкой! — подхватили другие. — Не хочет, так силушкой.

Эх, выезжает вторая батарея,Пушки на солнце грохочут, звеня!.. —

запел приехавший с позиций капитан Андрущенко.

Офицеры подхватили под руки упиравшегося Андрея и вытащили его на улицу. Это странное шествие на глазах у крестьян задворками прошло к палатке офицерского собрания.

Здесь уже «предварительно» сражались прапорщик Кулагин, доктор и еще один молодой приезжий подпоручик.

Кандидат решительно вырвал карты у державшего банк доктора и заявил:

— К чертовой бабушке копеечную возню. Мы сейчас Мартыныча раздевать будем. Ой, чую я, будут у кандидата десять тысяч!

Игра пошла оживленная, быстрая.

Андрею везло.

— Из рукава девятки тянете, — плакал кандидат. — Ой, плачут мои десять тысяч. Ведь вам деньги так… на шоколад. А мне домок в Оренбурге строить надо. Место присмотрел…

Андрей шел все время по банку. Ему казалось, что игрою он откупается за инцидент с Тороповым. Кроме того, он выговорил себе право уйти в девять вечера, ни минутой позже, пообещав до этого часа играть резво, «без прижима».

Деньги переходили из рук в руки, не задерживаясь. Но вот куча кредиток на середине стола стала расти. Банкомет, прапорщик Кулагин, как большой японский божок, не спеша короткими пальцами пересчитывал деньги.

— Всего восемьдесят. Идут все восемьдесят. Вам сорок. Так. Кто еще на сорок? Вам десять. Хорошо. Еще тридцать. Вам пятнадцать, ну, а на остатки кто? Вы, Мартыныч? Ну, ладно!

Он опять убил карту доктора, пересчитал деньги и обвел всех вопрошающим взором.

— Ну, кто на сто шестьдесят?

— Не могу вас подцепить, Мартыныч, — прищурив один глаз, говорил Кулагин, медленно раскладывая карты себе и Иванову.

— Что ж, талия еще держится, — может быть, схватимся.

Поручик Иванов аккуратно сложил полученные две карты и, не глядя на них, спросил:

— Даете?

Заинтересованные в игре партнеры прильнули к нему со всех сторон.

— Иван Иванович, ну посмотрите, голубчик. А вдруг у вас сразу дамбле? — плакал кандидат. — Какие тут шутки? Вы нам нервы вымотаете.

Все знали странности Иванова, который иногда, «чтоб перебить карту», да и «просто так», прикупал к девятке, останавливался на двух, на трех очках — вообще чудил.

— Не на все иду — значит, буду играть по-вашему, по-хамски, — огрызнулся Иванов.

Теперь «тянул» Кулагин. Это действие продолжалось не меньше двух-трех минут.

— Даю! — вдруг выкрикнул Кулагин.

Партнеры оживленно зашевелились.

Теперь Иванов, в свою очередь, начал испытывать терпение Кулагина.

Все впились глазами в расширявшуюся под грязным ногтем Иванова белую полоску нижней карты.

— Ой, картинка, ой, картинка! — плаксиво причитал кандидат.

Иванов перестал тянуть карты.

— Идите к черту! Не скулите под рукой, — с искренней злобой цыкнул он на кандидата.

Кандидат отскочил, как игрушечный паяц на резинке, и извинительно замахал руками.

Иванов медленно открыл плоский серебряный ящичек, вынул папироску, зажег спичку и закурил.

— Ну и… — недовольно проворчал доктор. Он пошел на сорок рублей. — Довольно канителить!

Опять пауза.

— Тьфу, черт, — выругался внезапно Иванов, накрыл рукой, не показав никому, обе карты и сказал, обращаясь к Кулагину:

— Давайте.

— А, это уже лучше, — ответил тот и выбросил на стол тройку пик.

— Здорово, — завопил кандидат. — Иван Иванович, что у тебя?

Иван Иванович молча кусал бороду.

— Нет, не буду покупать, к черту, — сказал Кулагин и выбросил на стол туза треф и пятерку бубен.

Иванов также швырнул на стол свои карты. У него также было шесть очков.

— Ну что же, снять половину, что ли? — сказал Кулагин.