Алые росы - Владислав Ляхницкий

И Валерий побрел по улицам города. Казалось, вся русская армия собрала сегодня сюда своих офицеров. В погонах, с аксельбантами, с орденами. Одни, торжествуя, ходили по улицам с дамами и глазели, как штатские и юнкера сдирали с домов большевистские вывески и красные флаги, другие торопились куда-то, третьи качались, как былинки от ветра, и пели «Боже, царя храни» или «Шумел камыш».

По мостовой три офицера и пять юнкеров вели арестованных депутатов городского Совета. Они шли в разорванной одежде. Руки связаны за спиной. Лица в крови. Раньше конвоировали арестованных полицейские из низших чинов, теперь это делали полковники и, не стесняясь, прямо на улице, били связанных людей по лицу.

— Ур-р-ра христолюбивому воинству, — гаркнул какой-то подвыпивший купчик.

— Какие храбрые мальчики, Серж, — сказала пышная дама под розовым зонтиком. — Спасители России…

Валерия преследовала неотвязная мысль: «Я должен быть с ними… Сейчас, быть может, по соседней улице так же ведут избитую Веру».

Он все больше проникался сознанием особой трагичности своей судьбы. Пройдут годы, а имя его не умрет в памяти благодарного народа и будет вдохновлять людей, как вдохновляют их имена Спартака или Брута.

Наступила ночь. Замерзший и голодный Валерий сунулся в гостиницу.

— Пожалуйсте, деньги вперед бы-с, — попросил половой.

Сегодня, в день восстания, все лезут в гостиницы. Валерий пошарил в карманах и, ничего не найдя, вышел на улицу. Долго плутал по темным переулкам, пока не нашел дом товарища офицера. Из-за неплотно прикрытой двери вырывались тонкие струйки света и пьяные голоса.

— Выпьем за н-н-наших освободителей, д-д-доблест-ных чехословаков.

— Н-Николаю Второму, с-самодержцу всея Руси, вечная слава-а-а.

Валерий решительно повернул назад. Ночевал на бульваре. Днем сидел в городском саду, с жадностью принюхивался к запахам свежеиспеченного хлеба, что доносился из недалекой пекарни. В родном городе знакомых много, все, наверно, поют славу чехословацкому воинству. Тяга к подвигу слабела, заменялась желанием поесть.

Вторую ночь ночевал на вокзале. Рядом крестьянская семья с аппетитом пила горячий морковный чаи и ломала душистые калачи. Они одуряюще пахли… Никогда прежде Валерий не встречал ничего, что бы пахло так вкусно, как эти подгоревшие калачи.

— Господин офицер! Пожалте в первый класс. Обо-рудовали-с, как прежде. Ресторан-с.

Кто это сказал? Глаза прикованы к калачу.

— Пожалте в залу первого класса, господин офицер, — напомнил швейцар.

— Спасибо.

Утром его разбудил дежурный прапорщик.

— Поезд отправляется. Не проспите, господин поручик. Вы получили назначение в часть?

Назначение в часть?! Там будет койка, обед! Только временно, отоспаться… поесть… Потом найти путь к Вере.

Дорога до городской комендатуры была самой тяжелой в жизни Валерия. Казалось, булыжники на мостовой выросли за ночь и стали огромными, скользкими. На улице у прохожих омерзительно сытые рожи.

В комендатуре какой-то юнкер, исполняющий роль писца, долго выписывал документы стоявшему впёреди Валерия подполковнику. Потом, дохнув спиртным перегаром, обратился к Валерию:

— Чем могу служить, господин поручик?

— Хочу получить назначение в какую-нибудь часть.

— Ваша фамилия, господин поручик?

— Ваницкий Валерий Аркадьевич.

— Ваницкий? — юнкер приподнялся. — Вас просит к себе комендант.

— Вы ошибаетесь. Я не просил приема у коменданта, и он не знает о том, что я здесь.

— Но он ждет вас. Разрешите, я вас провожу.

Пошел впереди Валерия по длинному коридору и открыл массивную дверь.

— Приказано без доклада…

Валерий вошел. Комендант поднялся навстречу.

— Дорогой! Мы тебя ждем третий день! Ты куда запропастился? Идем по начальству.

«Не хватало напороться на бывшего командира. Э, все равно. Это же временно… временно… Куда мы идем? К какому еще начальству?»

Полковник почтительно постучал, потом приоткрыл массивную дверь и втолкнул Валерия в большой кабинет, длинный и светлый, с огромным письменным столом у противоположной стены. За столом Валерий увидел отца. Аркадий Илларионович привстал навстречу сыну.

— Благодарю вас, полковник, за вашу заботу. Можете быть свободны. — Проводив полковника до двери, Ваницкий показал Валерию на кресло возле стола — Ты пришел очень вовремя, в городе производят облавы на дезертиров и пощады не дают никому.

9.

В веселом месте расположилась усадьба коммуны. По ту сторону быстрой речушки стеной поднимаются темные горы. В урожайные годы там тучи кедровок кочуют по кедрачам, прячут добычу под камни и в мох, белки тащат орехи в защечных мешках, шишкари из окрестных сел бьют шишку с утра до вечера, а орехов не убывает. Сказочной скатертью-самобранкой стоит высокий темно-синий хребет Кедровая Синюха.

В зеленой низине пробегает речушка. Воду еле видно сквозь белые клубы цветущей черемухи и запах черемухи, одуряющий, пряный, доносится даже до костра. Светлое место, привольное. Это Егор его выбрал. Он и назвал луговину усадьбой, а пока что стоит на ней пять шалашей из пихтовых лапок, посередине костер, а в дальнем углу, под березами, свалено несколько бревен для первого коммунарского дома.

Ксюша всем существом отдавалась пьянящему чувству возвращения к жизни. Не слушала, а, казалось ей, впитывала в себя крики птиц, шорох ветра в ветвях, шум реки, а людские голоса казались ей песней.

Утром и вечером в шалаш заходила Вера, перевязывала голову Ксюши и давала пить какое-то лекарство.

— Я тебя сперва за ангела приняла. — Ксюша поймала Верины пальцы, приложила к щеке. — Добрые у тебя руки, ласковые.

— Да нет, просто опытные — и все, — ответила Вера. — Я два года работала в госпитале сестрой милосердия. Читала книжки солдатам, писала им письма. Больно? Потерпи, Ксюшенька, немного… Два года под подушками у солдат появлялись наши листовки. И кто-то донес. Того на допрос. Другого. Помню, выхожу вечером из операционной — а в коридоре жандармы. Все, решила. Конец. Иду к окну и думаю: если броситься вниз, то, пожалуй, смогу убежать. Но тут берет меня под руку наш старший врач и нарочно громко так говорит: «Вера, большевистские листовки подбрасывал наш кочегар. Тот, что ночью умер от сердечного приступа. Это удалось установить совершенно твердо. И я уверен, что теперь, хотя бы временно, они исчезнут». Ты, Ксюша, выглядишь молодцом.

Через несколько дней Ксюша выбралась из шалаша и, держась за ветки, поднялась на дрожащих ногах. Огляделась.

Кто назвал эту землю усадьбой? Даже забора нет. Копешками сена стоят вразброс шалаши-балаганы. Возле дальнего стряпуха варит коммунарам завтрак и чай.

К костру!.. К людям!

С трудом оторвалась от стены балагана. «Чудно… Будто в жисть не ходила…»

Раскинув руки, словно кур загоняла, расставив ноги, Ксюша сделала первый шаг и поглядела вначале под ноги, потом на горы, на румяную зарю. Шагнула еще. Покачнулась. Снова шагнула.

Навстречу заторопилась Аграфена.

— Ксюша, чумная, постой, я тебе помогу забраться в шалаш.

— Мне надо к костру.

И на своем настояла. Весь день подкладывала под ведра дрова, подливала воду в выпревший суп и радовалась тому, что вносит в общую жизнь хотя бы маленький пай. А еще через несколько дней осталась одна кашеварить.

Как-то перед обедом, чубарая лошадка подвезла к стану телегу на деревянном ходу.

— Здравствуйте. Это усадьба коммуны? — спросил с телеги пожилой мужчина, широкоплечий, в черной форменной тужурке с медными пуговицами и в очках с железной оправой.

— Коммуна, — ответила Аграфена.

— Чудесно! — Приезжий улыбнулся приветливо. — Вы Веру Кондратьевну знаете? Я отец ее. Где она? В поле?

Приезжий уперся руками в телегу, соскользнул с нее и, достав костыли, присвистнул, дескать, что поделаешь, — если своих ног не хватает. Повернулся к вознице. — Вот тебе, Федор Арефьич, и наша коммуна.

— М-мда-а, — Федор Арефьевич, кряжистый, мужичок, в домотканой одежде, оглядывал шалаши, костер, в котлы заглянул и каждый раз повторял, чтобы лучше запомнить: «В балаганах живут… лес на жилье, видать, воэят… на обед кашу варят, не жидку… Место весело, да не в месте счастье».

— Ходок к вам, — кивнул на возницу Кондратий Григорьевич. — До степи докатилась весть, что в Рогачево люди хотят жить сообща — вот мужики и отрядили его посмотреть да выведать, хороша ли будет коммуна для них. В самый сев отрядили. Пообещали за него и вспахать, и посеять, да еще семь рублей и три гривны на дорогу собрали.

Осмотрев все, мужик неторопливо распряг лошадь, пустил ее на траву и вернулся к Кондратию Григорьевичу.

— Пошли пашню глядеть.

Вечером, как всегда, после ужина коммунары пошли кто ладить литовку, кто топорище строгать, кто сразу в шалаш да на постель. Кондратий Григорьевич подманил к себе Веру, Егора, спросил: