Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси - Юрий Максимилианович Овсянников

пусть немного, пусть чуть-чуть, многочисленные и на первый взгляд одинаковые маскароны, картуши, венки и гирлянды. Но именно эта едва различимая непохожесть придает декору фасада или интерьера обаяние неповторимой рукотворности.

Слитые в единый пластический и цветовой ансамбль скульптура, декоративная резьба, живопись превращают творения эпохи барокко в некий иллюзорный и в то же время чувственно осязаемый мир. Талант Растрелли еще и в том, что он знал или чувствовал меру и границу этого слияния различных искусств воедино. Многочисленные рисунки отдельных декоративных украшений, элементов убранства, фрагментов отделки интерьеров и фасадов — свидетели наиболее совершенных форм и композиций. В них возможные бессонные ночи и экстаз творчества, радость успеха и горечь неудач, уроки прошлого и проникновение в будущее.

Большинство авторских чертежей и рисунков Смольного затерялось в архивных недрах еще полтора столетия назад. Современным исследователям известно пока только около двух десятков. Но и их достаточно, чтобы насладиться изяществом и красотой отдельных деталей, где каждая спираль, каждый завиток и овал, каждая гирлянда неповторяющихся придуманных трав и листьев сплетаются в единый сложный и ритмичный узор. Каждая, даже самая маленькая, деталь выведена с любовью и тщанием. Ощущение, что художник увлеченно беседует сам с собой. И в этом монологе проявляется его характер, его почерк — оригинальный, неповторимый.

Индивидуальный и вместе с тем очень напоминающий манеру сохранившихся рисунков Растрелли-старшего. Та же артистичность и легкость. Отец был учителем строгим, но умелым. Привил сыну не только любовь к быстрому и точному штриху, но и к столь же быстрому и точному взгляду на свое творение чужими глазами — умение увидеть просчеты и остаться недовольным. Даже уцелевшие чертежи свидетельствуют о кропотливом, многолетнем поиске совершенного плана, завершенных форм.

Еще со времен Древней Руси монастыри представляли собой некое общежительство, прочно отгороженное от мира. Частокол или стена укрывали монахов от мирских соблазнов и от лихих людей. С веками росли монастырские стены в высоту и ширину. Клали их из белого камня и малинового твердого кирпича. А защищали они накопленные монахами богатства от нашествия врагов и налетов воровских шаек. К середине XVII столетия некогда грозные оборонительные пояса переродились в пышные и массивные обрамления великолепных древних соборов, звонниц, трапезных и настоятельских покоев. Стала монастырская стена традицией.

…На плотную голландскую бумагу легли первые твердые черные линии — монастырская стена, граница будущей обители. Титанический труд создания проекта начался.

Линейки, карандаши, рейсфедеры, перья, стопа нетронутых белых листов — все под рукой. Архитектору припомнилось, как легко и весело рисовал Никколо Микетти на этих листах. У него, Растрелли, по скудности средств такой бумаги тогда и быть не могло. А вот сегодня он может позволить себе платить по 5 рублей за стопу. Почти по гривеннику за лист. Отец наверняка стал бы ворчать: «Безумие! Расточительство! За такие деньги можно двадцать пар нитяных чулок купить!» Отец всегда был немного скуповат. Заставляла жизнь. Да и с возрастом люди становятся бережливее. У него, Франческо Бартоломео, страха о будущем пока нет. Он в почете, он нужен. И сегодня может себе позволить дорогую бумагу, картины, новые штофные обои.

Перо легко, без задержки скользит по листу. Рождается план будущего монастыря в виде большого, широкого латинского креста…

Идею плана подсказал город, разросшийся на глазах Растрелли. Большой, регулярный, «правильный», с прямыми улицами, упорядоченной застройкой проспектов, симметрично расположенными отдельными строениями. Монастырь должен стать частью города, его продолжением. Как Петербург отличен от прочих российских городов, так Смольный регулярностью и симметричностью станет выделяться среди прочих монастырей.

Внутри стены, повторяя форму креста с увеличенной вершиной, поднимутся корпуса келий. В центре, в окружении цветников, — собор. Роскошный, торжественный. На плане смотрится он кругом, вписанным в квадрат. Углы превращены в квадратные выступы. С восточной стороны — полукруг апсиды. С западной — торжественный вход с широкой лестницей. Затейливо и красиво.

Главную ось монастыря подчеркнут величественная колокольня над воротами, портал входа в храм, почти круглая апсида, цветник между двумя нарядными корпусами — домом настоятельницы и трапезной, которые смотрят друг на друга фасадами. И завершится прямоугольником гавани, соединенной с Невой небольшим каналом. По углам перекладины воображаемого креста с наружной стороны монастырской ограды поднимутся четыре церкви. Таков первоначальный вариант плана, хранящийся теперь в венской Альбертине.

Маленькими кружочками встают на плане отдельные деревья, вытягиваются густые липовые аллеи. Острое перо вырисовывает куртины затейливой конфигурации. Рождается не монастырь, а загородный дворец. Даже не дворец, а ансамбль нарядных зданий. Но что-то не удовлетворяет архитектора. Может, отсутствие единого музыкального звучания?.. И снова Растрелли рисует, перечеркивает и вновь рисует. Раздумья, поиски, наброски, чертежи…

На свет появляется новый вариант. Четче, строже обозначена монастырская стена. Только вместо двурогих зубцов крепостной стены, оберегавших воинов от стрелы и пули, — изысканные вазы. Вместо могучих сторожевых башен поднимаются по углам изящные двухъярусные башенки. Второй ярус их напоминает парковую беседку — люстгауз. Стройные колонки поддерживают фигурный купол. А над ним, на шпице, — сверкающее солнце с длинными острыми лучами. Символ власти, а не благолепия.

Корпуса келий приблизились к стене и повторили ее прямые линии. Меж стеной и кельями небольшое пространство для садиков и огородиков. Их сто двадцать — по числу воспитанниц. Четыре теплые повседневные церкви примкнули к внутренним углам зданий. Чтобы не выходить воспитанницам на дождь, снег, пронизывающий ветер. Исчезла гавань. А корпус настоятельницы развернут на 90 градусов и замыкает весь ансамбль с востока…

Еще все на бумаге. В планах и рисунках. Еще ничего не воплощено в камне, а уже начинает звучать мощная архитектурная мелодия. Небольшие легкие купола восьми башен ограды. Выше их — серебристые, с золотыми гирляндами купола четырех церквей. А над ними царящий в небе величественный купол собора. И как клич фанфары — стремительная вертикаль колокольни…

За описаниями и перечислениями можно позабыть, что несколько строк типографского текста укрыли два с лишним года архитекторова труженья. Весной, лишь стаял снег и отошла от мороза почерневшая земля, начали бить сваи под фундаменты. Много свай. Свыше полусотни тысяч здоровенных дубовых стволов. Пронзительный ветер, последыш зимы, рвет лохмотья на мокрых спинах рабочих. Забирается под архитекторов плащ, подбитый мехом. Промозгло, холодно, неуютно. Но Растрелли не замечает всего этого. Вместо холмов осклизлой глины и навезенных кусков гранита, вместо людского муравейника и надсадного уханья копровых баб видит он в мечтах бело-голубой храм, звонницу удивительной высоты, легкие, изящные кельи и слышит густой, мелодичный перезвон колоколов, волновавший его всегда, с первых дней приезда в Россию.

Далеко в будущее уносится в своих мечтах зодчий, но даже его бурное воображение не в силах предугадать, что