Зов пахарей - Хачик Даштенц

– Много, полководец. Около ста пятидесяти тысяч мушцев в Армении, столько же сесунцев, старых и молодых”.

– Отрадно слышать. А что тебе известно об Аджи Гево.

– Если верить слухам, поначалу Аджи Гево был сторожем на каменоломнях возле озера Тохмахан. В черкеске, с длинным чубуком в руках, с вечным своим «ло-ло» на устах. В последние годы, говорят, жил в Батуми, там и умер. Невестка Аджи с детьми живет там… Ты о себе расскажи, полководец, где ты остановился?

– У Гариба. Помнишь того паренька, телохранителя матушки Сосе? Гариб из Франции сюда приехал еще десять лет назад, живет на улице Фирдоуси. Ему рассказали, что Андраник, когда ехал в 1916 году к наместнику, на несколько часов привязал своего коня в подвале одного дома. И Гариб поселился в этом доме. Он встретил меня на вокзале и сразу повел к себе.

Беседуя, они дошли до улицы Фирдоуси и расстались. Барсег поехал обратно в село, пообещав приехать в скором времени.

Смотритель в городском саду Молодой секретарь райкома не успел войти в свой кабинет, как секретарша доложила, что его хочет видеть какой-то репатриант из Франции.

– Пригласи.

С тростью в руках тяжелой поступью вошел в кабинет старый воин. Секретарь райкома встретил его у дверей.

– Парень, ты мушец, говорят? – обратился к нему полководец.

– Мушец. А вы кто будете?

– Я Махлуто.

– Полководец Махлуто?

– Он самый, уроженец Муша.

Настоящий мушец никогда не может устоять перед натиском чувств, тем более если видит перед собой земляка. Секретарь райкома пожал руку знаменитого полководцу и усадил его на диван.

Махлуто пристроил рядом трость и вытер платком мокрый лоб.

– Курить можно? – спросил он.

– Отчего же нет? Пожалуйста.

Полководец свернул цигарку и не спеша закурил, хотя вид у нето был сильно взволнованный. Успокоившись немного, он сказал:

– Ну, расскажи, из какого же ты села мушского?

– Из Хасгюха.

– В Хасгюхе четыре квартала было – Тунджо, Марахбюр, Хажурик и Верхний, иначе – Гаврцоц. В котором из них жили твои родители?

– Этого не скажу. Я сын хутца Ераноса.

– Погонщика мулов Ераноса? Парень, ваш дом был в Гаврцоце, повыше мельницы Медведя Хло, напротив домов Марто. Вы хлеб пекли раз в неделю, и дым у вашего тоныра был черный, потому что вы сырыми дровами его разжигали.

– Ты моего отца видел когда-нибудь, полководец?

– Я с ним из Битлиса в Сасун шел, всю дорогу вместе прошли, еще по дороге у него прихватило поясницу, а я его вылечил, Еранос был нашим гонцом, и живот его был зашит черными нитками.

– Зашит? – удивился секретарь райкома.

– Брнашенские пастухи зашили. Твой отец последние годы жил при монастыре и дрова на зиму для монахов припасал, в его келье раньше жил отец Арабо. Однажды Еранос упал с дерева, да так, что живот весь распороло снизу доверху, даже кишки наружу вывалились. Мы его быстренько в горы доставили. Пастух из Аринока, Ходедан его звали, придерживал Ераноса за ноги, а даштагомец Тонэ раскалил на огне иглу, скрутил из черной козьей шерсти нитку и ловко так рану зашил.

– А кишки?

– Внутрь, естественно, запихал.

– Чудо какое-то!

– Чудо это ты, вылез из хурджина и управляешь страной.

– Из какого еще хурджина?

– Тебя Зулум звать, верно?

– Да, Зулум Айказян.

– Ты из саженцев Фетара Исро. Исро с хурджином за спиной ходил по деревням, собирал армянских сироток, а то и покупал, за каждого по золотому давал. И вот кончились деньги у Исро, а тут курд пришел, тебя привел и деньги требует, а не то, говорит, обратно уведу, убить еще тебя мог сгоряча. У меня, как назло, тоже денег ни копейки не было, и у Андраника в кармане пусто. Наш певец Аладин Мисак песню курдскую спел, песня курда тронула, он за так отдал нам тебя, своими руками положил в хурджин Исро. Не будь песни Аладина Мисака, не сидели бы мы с тобой тут.

– Значит, меня Фетара Исро спас?

– Ты был одним из тысячи его саженцев. Айказян первым делом поинтересовался, где живет полководец, есть ли у него жилье.

– Когда это у гайдука было жилье?

– А работа?

– Безработный пока.

– Ремеслом каким-нибудь владеешь?

– Сапожник я. Могу в мехи дуть, посуду лудить…

– Мы тебя и жильем обеспечим, и работой, ты ведь на родине своей, – сказал секретарь райкома.

– У меня другой родины нет. А все имущество мое – старая шинель, подложу под голову, лягу спать где-нибудь. Не арестуют ведь меня за это?

– Да кто же может арестовать тебя, отец? – нахмурился секретарь.

– Мои противники в Марселе сказали: «Как только доедешь до Еревана, арестуют тебя, так и знай». Второй день уже здесь, но пока никто меня не трогает.

– И не тронут. Но ты что-то много куришь, полководец, – заметил Айказян.

– Только это мне и осталось. На Немрут-горе впервые затянулся. С тех пор и повелось. А с того дня, как умер Андраник, я вовсе перестал есть и на курево налег. Я восхищен всем, что увидел здесь. Такую цветущую Армению вряд ли кто-нибудь из нас мог представить. Красивая страна, много нового. Если и дальше так пойдет, года через два, глядишь, и в Муше окажемся. Я поведу всех вас в Мушскую долину, покажу каждому, где дома ваши стояли, после этого и умереть можно спокойно. – Махлуто свернул новую цигарку. – До чего же душистый табак! Вчера мой конюх Барсег принес из Воскетаса.

Вскоре все устроилось. Репатриировавшемуся полководцу дали квартиру на улице Наири. Ему назначили пенсию и дали должность главного смотрителя в саду имени Комитаса.

Махлуто жил один. С наступлением утра шел в сад, делал необходимые распоряжения и, взяв в руки лопату, работал наравне с рабочими. После работы Махлуто садился на скамейку у главного входа, опустив тяжелую голову на французскую трость. Напротив, возле стены, был похоронен неизвестный гайдук. Махлуто долго смотрел на могилу гайдука, потом переводил взгляд на молодежь, на гуляющие пары; с особым волнением наблюдал он, как приходят в сад ребятишки из детского сада, в белых передничках, они шли за воспитательницей. Махлуто жадно закуривал и, взволнованный, медленными шагами шел домой.

Раз в неделю приходила пожилая женщина, уроженка Вана, прибиралась в его квартире.

Полководца навещали его старые солдаты, знакомые, друзья.

Постоянным его гостем и собеседником был Смбул Аршак, бывший сотник конницы, тот самый, что первым вошел в дом Хачманукянов в Багеше и проводил красавицу Шушан с ее богатствами в Ереван. А Шушан уже не было. Комитасовский сад тянулся вдоль реки Раздан, оттуда виднелась старая Ереванская крепость, но не было там больше ни госпиталя, ни сестры милосердия Шушан.

Другим частым гостем был верный Гариб. В свободные часы он приходил, садился рядом с полководцем. Оба частенько вспоминали годы, проведенные на чужбине. До того как уехать за границу, Гариб бессменно находился рядом с матушкой Сосе и теперь при каждой встрече рассказывал какой-нибудь случай из жизни этой замечательной женщины-фидаи. О том, например, как матушка Сосе, Аджи Гево и беженцы из Александрополя пришли в Горис. Вместе с другими солдатами Сосе проводила Андраника до Батуми, а сама потом перешла в Константинополь, Гариб рассказывал, а Махлуто переносился мысленно во Фрезно и Лос-Анджелес, потом пересекал Атлантический океан и оказывался рядом с памятником Большому гайдуку возле дорогой могилы на Пер-Лашезе.

Третий посетитель был Барсег. Случалось, он приводил с собой кого-нибудь из старых гайдуков или добровольцев, проживающих в селах Талина и Аштарака.

Тот квартал столицы, где жил Махлуто, был одним из самых шумных и оживленных.

Однажды по улице прошла одинокая лошадь с всадником в седле. Махлуто остановился и, опираясь на палку, долго глядел ей вслед. Машины проезжали мимо, почти касаясь ее. И вдруг все машины разом обратились в коней – улицу запрудили огненные кони, и мостовая зазвенела под их копытами. Вот всадники миновали мост Победы. Впереди всех шел Шапинанд, и был он из камня, за ним шел его конь. Пошли, уперлись в Смбатаберд, еще немного, и…

Махлуто провел рукой по лбу, и огненные кони с всадниками исчезли, не стало Смбатаберда, растаял, улетучился.

Видение было – ушло. Но перед глазами остался стоять юноша. Он стоял на зеленом поле возле села Сохгом, там, где мушская речка вливалась в Медовую реку.

Это был он сам. Он шел из Красного Дерева, спустился с горы и остановился передохнуть. Он стоял и смотрел, как родимая речка кончает здесь свое существование, отдав свои воды большому и незнакомому течению.

Не напоминала ли его жизнь эту речку?

Махлуто постоял на улице еще немного и пошел домой.

Я тот, кто задул огонь В почтовом ящике он нашел толстый конверт. Письмо было из Алеппо, из армянского дома для престарелых. Писал ему один из старых его солдат.

«Боготворимый мой полководец, узнал я, что ты из Марселя поехал в Армению. Блаженны глаза твои, что видят родную землю. Из Бердакского леса судьба погнала меня на чужбину, а старость привела в этот дом.